Остин Райт - Островитяния. Том второй
Наттана вошла, слегка запыхавшись. На ней была желто-коричневая юбка и такого же цвета жилет, туго подпоясанный, с широкими зелеными лацканами и манжетами, кремового цвета блузка, на ногах — закатанные до колен коричневые чулки и зеленые сандалии. Лицо дышало свежестью, словно после купанья, гладко зачесанные волосы блестели. Она явно готовилась и ждала, и ее нарядный вид не мог не польстить моему самолюбию.
Мы сидели: Наттана на одном краю скамейки, подогнув под себя ногу и покачивая другой, я — с другого края, и, внимательно глядя друг на друга, говорили о погоде. Жарко полыхал камин. Отец и братья, сказала Наттана, отлучились куда-то по делам, и теперь у нас впереди весь вечер. Тон разговора был доверительным. Прошлое окрашивало наши отношения в особые цвета.
Беседа текла неспешно, с легкими запинками, но необычайно приятно. Каждому было интересно, что думает другой о выступлении лорда Моры. Впечатление у нас обоих были самого общего порядка, и поэтому наши речи звучали более чем туманно.
— У меня в голове все перемешалось, — сказала Наттана после паузы. — Ничего не могу сообразить.
Я согласился, тем более что сам пребывал в таком же состоянии. Но одно было ясно: речь Моры — наиболее яркое и любопытное событие последних лет.
— Что с нами происходит? — сказал я.
— А что?
— Но неужели же мы не найдем, что еще сказать о таком важном предмете?
— Зачем? Разве это необходимо?
— Может быть, мы слишком обескуражены и не способны осознать происшедшее во всей полноте?
Зеленые глаза девушки задержались на мне, она рассмеялась, но уже через минуту снова посерьезнела и опустила глаза.
— Причины есть, — сказала она. — Во-первых, мы все долго были в напряжении.
— То есть вы хотите сказать, что мы в некотором замешательстве накануне великого решения?
— Я думала, меня это больше взволнует.
— И это не взволновало вас, Наттана?
— А вас?
Нет, причина была в другом.
Я высказал предположение, что мы оба — фаталисты, однако, не зная, как перевести этот термин на островитянский, стал говорить, что, видимо, мы из тех, кто бессилен повлиять на события, а потому примиряется с нежелательным будущим, продолжая сохранять спокойствие.
— Но я не «сохраняю спокойствие»! — воскликнула Наттана. — И неужели вы сохраняете? И не нравится мне ваш «фатализм».
— Нет, — сказал я. — Я не спокоен.
— Вы должны страдать, Джонланг!
— То есть… видя Дорну?
Девушка кивнула.
— Страдание — еще не вся жизнь, — сказал я.
— Я очень рада, — ответила Наттана с неожиданным чувством.
— Вы переживаете из-за отца? Уж не про то ли «напряжение» вы говорили?
— Да… Я не хочу, чтобы он бросал Дорнов. Теперь он с Эрном, Келвином, моими братьями и Амелем из, Верхнего Доринга, вот почему я принимаю вас в этоймаленькой комнате; он каждый день видится с кем-то из людей Моры!
— А почему бы людям честно не поддерживать лорда Мору?
— Ах да, конечно, я понимаю, и если это так, пусть голосует за то, во что верит; но я слишком хорошо изучила его мысли, и если он отдаст голос за Мору, значит, вера его раскололась надвое, а такое не принесет добра ни ему, ни нам. Он все время только и говорит, что нужно больше порядка и больше законов! Просто какая-то мания! Конечно, он имеет право идти по выбранному пути, раз принял такое решение, но это пагубный путь.
— Да, вам есть из-за чего переживать, — сказал я.
Наттана досадливо нахмурилась. Пальцы лежавшей на колене руки разжались, и розовый свет падал теперь на ее крепкую красивую кисть и голое колено, едва прикрытое краем юбки.
— Я не переживаю, и уж тем более не страдаю, это именно напряжение. Когда груз жизни слишком велик, человек забывает о страдании и страхе.
— И вы не боитесь перемен, Наттана?
— Нет! Не хочу, но и не боюсь.
— Значит — полнота жизни?
Девушка вздрогнула, резко переменив позу.
— Да. Жизнь полна, и так хочется узнавать, видеть, делать, чувствовать.
Теперь она сидела на краешке скамьи, опершись локтями о колени, подперев подбородок руками, и, задумчиво глядя в огонь, глубоко вздохнула.
— Наттана, — начал было я, но что тут было сказать? — Мне кажется, я понимаю…
— Славно, славно! — прервала меня девушка. — Ничего не важно, главное быть молодым и — Хисом!
В голосе Наттаны почудилась скрытая насмешка, и я почувствовал смутную зависть к своей собеседнице.
— Что же плохого — быть Хисом?
Девушка фыркнула.
— Мы — рыжие.
— У рыжего цвета много оттенков — золотистый, бронзовый…
— А мои волосы вам нравятся?
— Да. Они все время такие разные. Но при чем тут рыжие волосы?
— Рыжие волосы — горячее сердце.
— Не то что «бледно-розовые чувства», верно?
— Ах, не вспоминайте, что я говорила так давно!
— Разве это было давно?
— Очень! Столько всего успело случиться.
— Значит, и с вами тоже, Наттана?
— Ну, у меня не совсем так, — сказала она с легкой усмешкой, и все же в сердце мое закралось подозрение, тем более когда я вспомнил слова Наттаны, сказанные после посещения сестры.
— «Рыжие волосы — горячее сердце» — это что, островитянская пословица?
— Так говорят у нас в семье.
— Вы имеете в виду вспыльчивость?
— Не только, Джонланг!
— Вы никогда не были вспыльчивы со мной, хотя, если помните, предупреждали, что у вас тяжелый характер.
— Если бы я когда-нибудь вспылила в вашем присутствии, то умерла бы со стыда! — воскликнула Наттана.
— Вот это славно!
— С вами я совсем другая. А вам случалось срывать на ком-нибудь злость?
— Конечно.
— Не верю.
Я подумал, уж не считает ли она кротость свойством того же порядка, что и «бледно-розовые» эмоции?
— А вы меня разозлите.
— Не искушайте меня, Джонланг. Я не хочу, чтобы наша дружба стала чем-то заурядным. Она такая замечательная.
— Разумеется, Наттана.
Довольно долго мы сидели молча, глядя в огонь. Слова о том, что у нее горячее, беспокойное сердце, намеки на то, что и с ней произошло нечто подобное моим испытаниям, вместе с памятью о ее независимости и откровенности — волновали меня и вызывали настойчивое желание узнать о Наттане побольше…
— Возможно, вам осталось всего одиннадцать месяцев в Островитянии, — сказала девушка.
Что такое одиннадцать месяцев для человеческой жизни?
— Я знаю, — ответил я.
— В «Истории Соединенных Штатов» написано, что ваша страна далеко и путь до нее долгий… Раньше чем лет через десять вам не вернуться.
