О. Генри - Вождь краснокожих
И тут Хайсмит выложил на стол главный козырь. Роль Сола Хэйтосера требовала не только комических дарований, но и толики драматизма. Пусть Пози Кэррингтон убедится, что и это ему по плечу.
– Мисс Пози, – внушительно начал он. – Я побывал в доме ваших родителей всего три дня назад. По правде говоря, особых перемен там нет. Разве что вяз во дворе усох, пришлось пустить его на дрова. И все-таки все не то и не так, как было раньше.
– Как там моя матушка? – спросила мисс Кэррингтон.
– Когда я видел ее в последний раз, она сидела на крыльце и вязала крючком салфетку, – отвечал мнимый Билл. – Скажу прямо – она постарела, мисс Пози. Но в доме все по-старому. Ваша матушка предложила мне присесть. «Только, – говорит, – вы, Уильям, не троньте ту качалку. Мы ею не пользуемся с тех пор, как уехала Пози. И вот этот фартук, который она начала подрубать, – он тоже лежит на ручке качалки с того дня, как она сама его туда бросила. Я все надеюсь, что когда-нибудь Пози еще закончит этот шов».
Мисс Кэрингтон жестом подозвала официанта.
– Шампанского, сухого, – велела она коротко. – Счет Голдштейну.
– Солнце падало как раз на крыльцо, – продолжал вестник из Кранберри, – и ваша матушка сидела против света. Я и говорю – может, ей пересесть чуток в сторону. «Нет уж, Уильям, – отвечает она, – стоит мне сесть здесь да начать поглядывать на дорогу, и я с места не могу сойти. Всякий день, чуть свободная минутка, я гляжу за изгородь, высматриваю, не покажется ли моя малышка Пози. Она ведь покинула нас ночью, а утром мы увидели в пыли на дороге следы ее башмачков… И до сих пор мне все чудится, что когда-нибудь она вернется обратно по этой же самой дороге. Устанет от столичной жизни и вспомнит о своей матушке».
– Когда я уходил от них, – закончил самозваный Билл, – то сорвал вот это с куста, что растет перед вашим домом. А вдруг, думаю, и впрямь встречу вас в городе, и вам… ну, в общем, вам приятно будет иметь хоть что-нибудь из родного дома.
С этими словами он извлек из кармана поблекшую желтую махровую розу.
Мелодичный смех мисс Пози заглушил звуки оркестра, исполнявшего «Колокольчики».
– Боже правый! – весело воскликнула она. – Ну есть ли на свете что-нибудь скучнее, чем этот Кранберри? Мне кажется, я теперь не смогла бы прожить там и двух часов – погибла бы от уныния. Но я рада, мистер Саммерс, что повидалась с вами. А теперь мне пора отправляться домой да как следует выспаться.
Она приколола розу к своему элегантному шелковому платью, поднялась и повелительно кивнула Голдштейну. Все трое спутников, а заодно с ними и «Билл Саммерс» сопровождали знаменитость до поджидавшего ее кэба. На прощанье мисс Кэррингтон одарила всех ослепительной улыбкой.
– Забегите навестить меня, Билли, прежде чем соберетесь возвращаться домой, – воскликнула она, и экипаж тронулся.
Хайсмит, не снимая своего маскарадного костюма, отправился с Голдштейном в маленькое кафе.
– Ну, что скажете? – спросил актер, сияя. – Отдаст она мне Сола Хэйтосера? Как мне показалось, она не усомнилась ни на секунду.
– Не знаю, о чем вы там с ней толковали, – сказал Гольдштейн, – но костюм ваш и ухватки – высший класс. Пью за ваш успех. Советую завтра же, прямо с утра, заглянуть к мисс Кэррингтон. Не может быть, чтобы она не оценила ваши способности.
На следующий день, в одиннадцать сорок пять, Хайсмит, элегантный, одетый по моде, с цветком фуксии в петлице, явился к мисс Кэррингтон в ее апартаменты в отеле.
К нему вышла француженка – горничная актрисы.
– Я очень жалейть, – сообщила эта мадемуазель, – но мне поручаль передать это всем посетитель. Мисс Кэррингтон разорваль всякий контракт с театром и уехаль жить в этот, как его? В Кранберри Корнер!
Пимиентские блинчики
Однажды, когда мы сгоняли гурт скота в долине Фрио, торчащий сук сухого дерева зацепился за мое стремя, я вывихнул себе лодыжку и неделю провалялся в лагере. На третий день вынужденного безделья я выполз к фургону с провизией[36] и беспомощно залег под обстрелом болтовни Джедсона Одома, нашего лагерного повара. Джед был создан для драматических монологов, но судьба ошиблась, навязав ему работу, где он большую часть времени был лишен аудитории. Так что я для него был сущей манной небесной в пустыне вынужденного молчания.
Где-то в середине дня во мне проснулось вполне естественное для больного желание съесть что-нибудь этакое, что не входило в наш обычный рацион. Передо мной предстало обольстительное видение кухни моей матушки, и я спросил:
– Джед, а ты умеешь печь блинчики?
Джед отложил в сторону свой шестизарядный кольт, которым как раз собирался отбить бифштекс из задней части тощей антилопы, и молча встал надо мною. Вид его показался мне угрожающим. Это впечатление еще усилилось, когда он подозрительно прищурился и холодно взглянул на меня своими светло-голубыми глазами.
– Слушай, парень, – проговорил он, постепенно закипая гневом. – Ты это всерьез или как? Тебе кто-то из гуртовщиков рассказал про тот самый подвох с блинчиками?
– Да что ты, Джед, серьезнее не бывает! Я бы сейчас, пожалуй, променял свою лошадь вместе с седлом и уздечкой на горку поджаристых блинчиков. А разве была какая-то история с блинчиками?
Джед мигом смягчился, поняв, что в моих словах нет ни малейшего подвоха. Он приволок из фургона какие-то мешочки, миски и жестяные баночки и сложил все в тени куста, под которым я валялся. Я пристально следил за тем, как он начал не спеша расставлять их и развязывать шнурки и веревочки.
– Какая там история, – сказал Джед, не отрываясь от своего занятия, – просто маленькое логическое несоответствие между мной, одним красноглазым овцеводом с ранчо Шелудивого Осла и мисс Уилл Лирайт. Но я, пожалуй, расскажу тебе, как было дело.
Я пас тогда скот у старика Билла Туми в долине Сан-Мигуэль. И однажды мне жуть как захотелось пожевать чего-нибудь такого, что не мычит, не блеет и не хрюкает. Вскакиваю я, значит, на свою лошадку и скачу в лавку дядюшки Эмсли Тэлфера, что у Пимиентского брода через речку Нуэсес.
Часа в три пополудни я накинул поводья на коновязь и последние двадцать шагов до лавки дядюшки Эмсли одолел пешком. Вошел, навалился на прилавок и объявил ему, что, по всем приметам, урожаю фруктов прошлого года грозит погибель. Через минуту передо мной стояли мешок сухарей и по открытой банке абрикосов, персиков, ананасов, вишен и слив, а дядюшка Эмсли продолжал трудиться, вырубая одну за другой жестяные крышки. Я чувствовал себя, как Адам в раю до той безобразной истории с яблоком, и знай себе орудовал здоровенной ложкой, как вдруг случайно взглянул в окно.
