Юлиан Семенов - Противостояние
– Я думаю, мы сможем послать в Рим обменный ордер Аэрофлота. Так что с полетом сюда Пастухова проблем не будет. Но он действительно вам нужен? По-моему, вы получили все, что могли. Альбом возьмет аэрофлотец – от Рима до Неаполя три часа езды, никаких сложностей.
– Вы думаете, Пастухов как свидетель исчерпан?
– Дайте дочитать.
«К о с т е н к о. – Спасибо. Это будет очень важно, если вы прилетите. Можете спросить разрешение у капитана сразу же?
П а с т у х о в. – Капитан рядом, он слышит наш разговор.
К о с т е н к о. – Вы часто виделись с Аней?
П а с т у х о в. – Редко.
К о с т е н к о. – Сколько раз за последние годы?
П а с т у х о в. – У тети, на ее семидесятилетии, в Коканде потом она ко мне прилетала в Ригу, а до этого в Ленинграде. Когда она защитила диплом, я к ней приехал – хоть один свой человек.
К о с т е н к о. – Она вам жаловалась на одиночество?
П а с т у х о в. – Мы не были так близки...
К о с т е н к о. – А ее друзей вы знаете?
П а с т у х о в. – У нее, мне кажется, не было друзей.
К о с т е н к о. – Как же так?
П а с т у х о в. – Разные люди живут на земле...
К о с т е н к о. – Вы не обратили внимания: в кафе, после того как она вышла в туалет, ничего в ней не изменилось?
П а с т у х о в. – То есть?
К о с т е н к о. – Ну, может, говорить стала громче или, наоборот, тише, может, попросила вас заказать что-нибудь особое какое-нибудь марочное вино или шоколадный торт?
П а с т у х о в. – Погодите, она и впрямь попросила меня заказать «Цимлянское».
К о с т е н к о. – Выпила много?
П а с т у х о в. – Глоток, я еще удивился... Зачем было бутылку просить?
К о с т е н к о. – А больше вы ничему не удивились?
П а с т у х о в. – Я сказал, чему я удивился. Потом, после этой ее просьбы, удивляться было нечему: совершенно чужой человек – по духу.
К о с т е н к о. – Погодите, не надо сплеча. Она обратилась к вам с той просьбой до того, как выходила в туалет, или позже?
П а с т у х о в. – Позже.
К о с т е н к о. – Точно?
П а с т у х о в. – Абсолютно. Когда я отрезал, она как-то съежилась и сказала, что, мол, все это ерунда, выбрось из головы, и попросила «Цимлянского»...
Генерал заметил:
– Видимо, хахаль сидел не за соседним столиком, а в стороне, бутылка была у них сигналом тревоги.
– Я тоже так считаю.
– Значит, ваша версия о золоте – абсолютна.
– Тем не менее это, по-прежнему, версия, доказательств пока нет.
– А что Жуков? БХСС работает в магаранском «Центроприиске»?
– Там полный порядок, никаких недостач.
– У Петровой могли быть данные, где наиболее активно разведуют новые золотоносные жилы?
– Предположительно – наверняка. Доказательств – никаких.
«К о с т е н к о. – Она чем-нибудь мотивировала свою просьбу, товарищ Пастухов?
П а с т у х о в. – Желанием переехать в Адлер, купить там дом, обзавестись, наконец, семьей.
К о с т е н к о. – А почему именно в Адлер?
П а с т у х о в. – А там живет ее первый мужчина. Она была в него влюблена, а он женился на другой, она это очень тяжело переживала.
К о с т е н к о. – Фамилии не помните?
П а с т у х о в. – Нет. Он работает главбухом в рыбкоопе, это она мне рассказывала.
К о с т е н к о. – Перед тем как идти в кафе?
П а с т у х о в. – Нет, у тети на дне рождения.
К о с т е н к о. – Имени тоже не помните?
П а с т у х о в. – Нет... Леша... Или Леня... Нет, точно не помню...
К о с т е н к о. – Письма ее у вас есть?
П а с т у х о в. – Конечно.
К о с т е н к о. – Письма тоже захватите.
П а с т у х о в. – Хорошо. Если вы сделаете мне полет в Москву, по гроб жизни буду благодарен, девятый месяц в рейсе...»
– Незачем его в Москву тащить, – сказал генерал. – Помяните мое слово, он к вам выйдет на связь, припомнит что-нибудь. Ерунду каую-нибудь припомнит... С Адлером успели связаться?
– Еще нет.
– Поручили бы Тадаве.
– Он на ветеранах и архивах, Игорь Иванович.
– Что-нибудь есть?
– Пока – мало.
– А это хорошо. Не люблю, когда в руки плывет информация, значит, потом сработает закон подлости, все оборвется. Ну счастливо вам, Владислав Николаевич, я поехал домой.
– Я тоже.
– Но вы ведь дежурите по управлению! – генерал удивился.
– Меня подменят до двенадцати. Я должен быть на поминках Левона Кочаряна.
– Режиссер?
– Да.
– По-моему, лет десять назад умер?
– Да.
– Помню...
– А я забыть не могу, – усмехнулся Костенко. – Экая ведь разница словесная: «помню» и «не могу забыть».
– В добрый час, поклонитесь его родным... И – не в порядке подстегивания, Владислав Николаевич, – поднавалитесь на дело еще круче: завтра меня вызывает руководство для отчета. Вашим Милинко интересовались уже три раза; я полагаю – писем много идет из Магарана, люди требуют найти ворога, а вы... а мы пока что молчим...
– Как я понял, вы против того, чтобы я сейчас уезжал?
– Вы меня поняли превратно. Считай я так – сказал бы без обиняков.
2
...Собрались у Григора. Костенко сразу же почувствовал умиротворенное спокойствие; оно было грустным, это особое спокойствие, потому что каждый раз, собираясь вспомнить Левона, он видел, как стареет их к о м а н д а. Ларик почти совсем облысел, главный врач, животик торчит, хотя плечами еще поводит по-бойцовски. Мишаня, сукин сын, глаза отводит, помнит т о дело, здорово поседел, рассказывает рыжему Феликсу, как вырос сын: «Шпарит по-французски, картавит, как Серега из комиссионного, слышать не могу, а он говорит, так надо, все, говорит, французы картавят, нас в первом классе, – он у меня в спецшколе имени Поленова, знай наших, – заставляли три урока рычать друг на друга, чтоб „р“ изуродовать». Иван что-то худеет, и синяки под глазами, и Санька Быков совсем сдал, сгорбился. «Что ты хочешь, старик, на мне три завода, поди распредели между ними энергию и топливо, головные предприятия, выходы на все отрасли промышленности, мечусь между Госпланом, Совмином, смежными министерствами, раньше еще мог гулять – на работу пешком ходил, а теперь машина, будь она неладна; по улице, бывало, идешь – на людей хоть смотришь, а теперь и в машине таблицы изучаю; Ирина говорит, разлюбил, а у меня, думаю, ранняя импотенция начинается, мне во сне показывают резолюции с отказом на жидкое топливо...»
Женя стал академиком, но такой же, не изменился: черные щелочки-глаза, в них постоянные искорки смеха и скорби, басит так же, как и раньше в институте, когда руководил лекторской группой горкома комсомола.
Кёс тоже поседел – в ЮНЕСКО подсчитали, что меньше всего живут именно режиссеры и летчики-испытатели; дольше всего – как ни странно – политики: действительно, Черчилль, Эйзенхауэр, Мао, де Голль, шведский король – всем было куда как за восемьдесят.
Пришел «Билли Бонс», сейчас советник МИДа, только что из Вашингтона, раньше был курчавый, лучший баскетболист института, с Левоном хорошо в паре играл, сейчас седина, но волосы остались, седина ему идет. Митька Степанов рассказывал, что Симонов однажды признался Роману Кармену: «Я только одному завидую – твоей ранней седине». Он сказал это сразу после войны, а потом сам быстро поседел. И нет уж ни того, ни другого, как-то не укладывается это в сознании.
«А помнишь?» – «А помнишь?» – «А помнишь?»...
Костенко шел сквозь это страшное «А помнишь?», вопрос задавали со смехом; смех был добрым, видимо, люди одного возраста не ощущают старения, видят себя такими, какими только еще познакомились, а было это в августе сорок девятого года, на Ростокинском проезде, у дверей Института востоковедения...
«Впрочем, – подумал Костенко, – все верно, развитие в определенном направлении („когда с ярмарки“) кажется ужасным лишь тем, кто подписал безоговорочную капитуляцию перед неотвратимостью времени. Мы обязаны постоянно ощущать себя в состоянии того пика, который определял нашу молодость, начало дружбы. Кто-то из наших хорошо сказал: „Бюрократии бюрократов надо противопоставить бюрократию дружбы и единства, только тогда мы их сомнем“.
Мама Левона стала совсем согбенной, тетя Марго еле двигалась, но, как истинные армянки, они обносили ребят бутылками и тарелками с закуской, гладили м а л ь ч и к о в по плечам, слез не вытирали, и слезы, – это всегда потрясало Костенко, когда он встречал старушек, – были слезами счастья за мальчиков, друзей Левончика, такие большие люди, такие хорошие семьи...
– Ты что грустный, Кёс? – спросил Костенко.
Тот лишь махнул рукой; как-то горестно, на себя непохоже, пожал плечами.
– Ну, брат, это не ответ.
– Ответ, Слава, ответ, – вздохнул тот. – Я последнее время все чаще прихожу к мысли, что настало время возвращаться к немому кино: никаких проблем, двигайся себе, одно наслаждение, никаких слов, «догадайся, мол, сама», одни титры, и тапер лабает от души.
– Я читал твое интервью... Действительно, собираешься снимать политический детектив?
