Александр Путятин - Обаламус
Сложенная вчетверо бумажка, по всем правилам заверенная нотариусом, постоянно лежала теперь в военном билете. Я не хотел умирать, но расколоть пришельца можно было лишь между молотом и наковальней. В качестве последней — к которой он будет надёжно прикован — планировалась моя голова. А на роль молота требовалось подобрать спарринг-партнёра максимально убойных габаритов. И тогда дело останется за малым: обеспечить постоянную практическую возможность подставить голову под удар его кулака. Слава в настоящее время подходил на роль молота лучше остальных. Он весил свыше ста килограммов, слыл неплохим рукопашником и периодически появлялся в спортзале с перчатками на руках. Но имелось у этой кандидатуры и два существенных недостатка. Во-первых, Мишин был старше меня по званию, а потому имел возможность отклонить предложение поработать в полный контакт, а во-вторых и в-главных, его в любой момент мог скрутить очередной приступ радикулита…
Но все остальные кандидаты годились на эту ответственную роль ещё меньше, и потому выбора у меня практически не было.
— …а ещё в центре города есть великолепная баня: две финских сауны, три классических парилки-каменки, ещё одна — влажная с парогенератором. Они её турецкой называют. Врут, конечно: турецкую я в Сирии видел, там — просто на горячем камне лежишь! Ребята говорят, плавательный бассейн в предбаннике огромный, не меньше, чем в ином Дворце спорта. Да к нему ещё «до кучи» несколько малых лоханок имеется с разными температурными режимами, вплоть до совсем ледяного…
Так, основную лекцию о городе я прослушал, но Славик наверняка ещё не раз её повторит. Поговорить он любит. Причем, поговорить, в его исполнении означает, — не поучаствовать в беседе, а «выдать на гора» длиннющий монолог. Меня такое положение дел устраивало: можно целыми часами согласно кивать и думать о своем. Но всё время молчать — тоже не дело! Для правдоподобия иногда нужно вклиниваться между фразами, и похоже, сейчас наступил именно такой момент.
— Да, ладно тебе заливать! Чтобы в заштатном городке на двадцать тысяч жителей было такое великолепие! Мужики, небось, просто лапшу на уши вешают…
— Нет, Саша! Баню эту я сам видел. Внутрь, правда, не заходил, врать не буду. Но ребята из разных эскадр одно и то же рассказывали. И на вывеске при входе всё это есть. Да, ты сам подумай! Не может же такой громадный комплекс просто пустым стоять?!
Электричка стала медленно притормаживать.
— Наша станция, — сказал, поднимаясь со скамейки, Слава. — Сейчас на автобусе как раз мимо этой бани проедем, сам увидишь.
— А может сразу и посетим?
— Не успеем, — сверившись с часами, ответил Слава. — До большого сбора два часа осталось, а нам чистой дороги час с лишним! Это если автобуса ждать не придётся.
Руководил Новинским лагерным сбором Васильченко, только здесь он был уже не зам, а САМ[54]. И это, по словам Мишина, обещало нам целый букет сюрпризов.
— Ты пойми, Саша, — говорил он мне, когда мы сидели на последнем ряду зала, ожидая начала собрания. — В Советской Армии всё совсем не так, как на гражданке. Это у вас там «человек человеку — друг, товарищ и брат», а в казарме другой закон, здесь «человек человеку — прапорщик». И закон этот на каждого из нас, кадровых офицеров, накладывает свой неизгладимый отпечаток.
— Да ладно заливать! — усмехнулся я. — Какой ещё отпечаток?
— А ты не хихикай, — нарочито серьёзно ответил он. — Тем, кто здесь над порядками армейскими смеётся, долго потом плакать приходится! Так что запомни, как «Отче наш»: любая дурь, оформленная приказом командования, становится законом для всех нижестоящих! Усвоишь эту премудрость, и будешь в любой части[55] жить, как у Христа за пазухой! Правда, и последствия имеются — не без этого…
— Гм… — сказал я, чтобы продемонстирровать заинтересованность. — И какие, если не секрет?
— Не секрет, конечно! — фыркнул довольный Слава. — За первые десять лет службы у человека полностью отмирает головной мозг. Спинного — ещё годочков на десять-двенадцать хватает. А через двадцать пять лет, в аккурат перед выходом на пенсию, как у начстроя нашего — даже костного не остаётся…
«Заливает! — подумал я. — Но как убедительно! И ведь ни смешка, ни улыбочки, ни хитринки в уголках глаз… Нет, дорогой ты мой — тёртый, опытный и бывалый — не каждого летёху-первогодка на эдакое незамысловатое фу-фу развести можно!»
— Вот я всё думаю, что у тебя постоянно поясницу прихватывает? — шепчу в тон майору. — А это, значит, спинной мозг помирать не хочет!
Сказал и тут же прикусил язык: негоже лейтенанту так над старшим офицером потешаться. Но Славик, как ни странно, не обиделся.
— Зато у меня голова с похмелья не болит! — постучал он себя по лбу широкой ладонью. — И на ринге, не в пример легковесным хлюпикам, любой удар без проблем на лоб принимаю! Но это всё — хиханьки… А я о серьёзном речь веду: ты во время собрания ворон не лови! Слушай внимательно, гляди в оба. И делай всё, как я скажу. Чую, ждёт нас сегодня сюрприз какой-то. Я с Васильченко не первый год в лагерях, он так — если хоть на минуту затянул с началом: значит, что-то хитрое выдумал. А сейчас, заметь, САМ наш уже на полчаса опаздывает…
В этот момент открылась дверь, и дежурный скомандовал:
— Товарищи офицеры, смирно!
— Вольно, садитесь! — обведя глазами зал, благодушно произнёс Васильченко и добавил сразу, без смены интонации. — У кого бабы в городе есть, встать!
Славик взлетел с места, как будто заранее знал вопрос, и призывно дернул меня за рукав.
— Ты чего? Какие бабы?! Откуда? — недоумевая, прошептал я, поднявшись вслед за старшим товарищем. — Я в Новинске первый день, даже города ещё не видел.
Мы возвышались над притихшим залом, как два случайно уцелевших волоска на гладко выбритом подбородке.
— Молчи, дурак! Потом объясню, — практически не разжимая губ, ответил майор, не забывая есть глазами начальство.
— Так, — удовлетворённо произнёс Васильченко. — Серов и, конечно же, Мишин. Вам вход-выход свободный! Остальным, которые без жён приехали, с двадцати одного ноль-ноль и до семи утра быть в казармах. В случае крайней необходимости — отпрашиваться у меня лично!
— Но почему? — раздался из зала чей-то недоумевающий голос.
— Они примут по пятьдесят капель, и к своей бабе под бочок! — нарисовал сладостную картину Васильченко. — А вы? Черти… Нажретесь до поросячьего визга и попрётесь в таком непотребном виде кому ни попадя морды бить. А мне потом — из ментуры вас полночи доставай, как в прошлом годе. Нет, всем бессемейным, кроме этих двух бабников, до конца лагерей — казарменное положение.
