Брет Гарт - Монте-Флетская пастораль
— У меня найдется кое-что посмешнее. Старика Планкета все знают?
Присутствующие, как по команде, разом плюнули на печку и утвердительно кивнули.
— Помните, он три года назад ездил домой?
Двое-трое сняли ноги со спинок стульев, а один человек ответил:
— Да.
— И хорошо погостил там?
Все неуверенно покосились на того, кто сказал «да», а он, вынужденный принять на себя тяжелое бремя и ответственность, через силу улыбнулся, сказал «да» еще раз и перевел дух.
— Повидался с женой и дочкой, — а дочка у него красавица? — продолжал осторожно расспрашивать Эбнер Дин.
— Да, — упрямо ответил все тот же человек.
— Может быть, вы и фотографию ее видели? — На этот раз голос Эбнера Дина прозвучал более уверенно.
Упрямец с беспомощным видом огляделся по сторонам, ища поддержки. Двое-трое соседей, только что поощрявшие его взглядами, теперь без зазрения совести стали равнодушно смотреть в другую сторону. Генри Йорк слегка покраснел и потупил свои карие глаза. Человек, говоривший «да», замялся, а потом с деланной улыбкой, которая должна была показать всем, что ему отлично известна цель этого допроса и он сам, будучи в прекрасном настроении, тоже решил пошутить, снова сказал «да».
— Послал домой… дайте-ка вспомнить… десять тысяч долларов. Так ведь, кажется? — продолжал Эбнер Дин.
— Да, — упорствовал тот с прежней улыбкой.
— Все правильно, — спокойно заключил Эбнер. — Но дело-то в том, что он и не думал ездить домой, и духу его там не было.
Все уставились на Эбнера с неподдельным удивлением и любопытством, а он продолжал свой рассказ нарочито спокойно и лениво:
— Так вот, слушайте. Я повстречал во Фриско одного человека, который все эти три года прожил вместе с Планкетом в Соноре. Ваш старик разводил там то ли овец, то ли рогатый скот, то ли спекулировал, причем без единого цента в кармане. А отсюда следует, что этот ваш Планкет с сорок девятого года ни шагу не сделал на восток от Скалистых гор.
Взрыв смеха, на который Эбнер Дин был вправе рассчитывать, действительно раздался, но в этом смехе слышались презрительные, злые нотки. Слушатели негодовали. Впервые они почувствовали, что надо знать меру и в шутках. Надувательство, которое тянулось полгода и набрасывало тень на прозорливость обитателей Монте-Флета, заслуживало сурового наказания. Планкету, конечно, никто не верил, но мысль о том, что в соседних поселках могли поверить, будто они поверили ему, наполняла их сердца горечью и злобой. Адвокат посоветовал притянуть Планкета к суду за вымогательство; врач, оказывается, давно уже замечал у старика признаки затемнения рассудка и теперь заявил, что не мешало бы посадить его в сумасшедший дом. Четверо видных коммерсантов потребовали в интересах местной торговли принять по отношению к обманщику решительные меры. В самый разгар этих горячих и сердитых споров дверь медленно отворилась, и в бар, пошатываясь, вошел старик Планкет.
За последние полгода он сильно изменился. Волосы у него стали какие-то желтовато-пыльные, точно трава на склонах Хэвитри-Хилла, лицо покрывала восковая бледность, под глазами появились лиловые мешки; грязная, потрепанная куртка носила спереди следы завтраков, наскоро поглощаемых прямо у стойки, а сзади была покрыта пухом и волосами, свидетельствуя о многих ночах, проведенных ее обладателем как придется и где придется. Подчиняясь странному закону, который гласит, что чем грязнее и неопрятнее у человека одежда, тем труднее ему расстаться с ней даже на ту часть суток, когда она меньше всего бывает нужна, платье старика Планкета постепенно превратилось в нечто похожее на кору или нарост, в возникновении которых его, собственно, нельзя было полностью обвинить.
И все-таки, войдя в комнату, он, видимо, решил отдать дань существующим требованиям чистоплотности и благообразия: застегнул куртку, чтобы прикрыть грязную рубашку, и неловким движением, точно у него были когти, а не пальцы, поскреб бороду с застрявшими в ней крошками. Потом слабая улыбка исчезла с его губ, рука, машинально теребившая пуговицу, беспомощно опустилась. Он заметил, что все глаза, за исключением одной пары, были устремлены на него. Обостренная подозрительность сразу подсказала ему, что здесь произошло. Его злосчастная тайна стала достоянием всех, она словно носилась в воздухе. Хватаясь за последнюю соломинку, старик с отчаянием взглянул на Генри Йорка, но тот сидел весь красный и смотрел в окно.
Все молчали. Бармен, не говоря ни слова, поставил на стойку графин и стакан. Старик взял с тарелки сухарь и принялся грызть его с подчеркнуто равнодушным видом, медленно потягивая виски, а когда алкоголь придал ему сил и усыпил его настороженность, он круто повернулся лицом к присутствующим и сказал с вызывающей развязностью:
— Что-то мне кажется, не видать нам дождей до самого рождества.
Все продолжали хранить молчание.
— Такая же осень была в пятьдесят втором году, потом в шестидесятом. Засуха проходит через определенные промежутки времени. Я и раньше это говорил и сейчас скажу. Все равно как про поездку домой. Мои слова всегда сбываются, — добавил он с отчаянной отвагой.
— А вот один человек уверяет, что ты и не ездил домой, — лениво и спокойно сказал Эбнер Дин. — Все три года, говорит, просидел в Соноре. С женой и с дочерью, говорит, не виделся с сорок девятого года. Шесть месяцев, говорит, дурачил весь поселок. Вот так-то!
Наступила мертвая тишина. Потом чей-то голос сказал, сказал не менее спокойно:
— Этот человек лжет.
Так ответил не старик, а кто-то другой. Все повернулись к Генри Йорку, который медленно встал, выпрямился во весь свой шестифутовый рост, смахнул с груди пепел, насыпавшийся из трубки, и, неторопливо подойдя к Планкету, повернулся лицом к остальным.
— Этого человека здесь нет, — невозмутимо проговорил Эбнер Дин, небрежным движением кладя руку на пояс, где у него висел револьвер. — Этого человека здесь нет, но если потребуется подтвердить его слова, что же, я готов.
Все вскочили со своих мест, когда двое мужчин, внешне самые спокойные в комнате, двинулись друг к другу. Адвокат стал между ними.
— Тут, видимо, какое-то недоразумение. Йорк, ты, наверно, знаешь, что старик ездил домой?
— Да.
— А откуда ты это знаешь?
Йорк устремил на адвоката ясный, правдивый, смелый взгляд своих карих глаз и, не сморгнув, впервые в жизни сказал чистейшую ложь:
— Я сам его там видел.
Ответ был исчерпывающий. Все знали, что в те годы, когда старика не было в Монте-Флете, Йорк ездил в Восточные штаты. Диалог между Йорком и адвокатом отвлек внимание присутствующих от Планкета, который, побледнев и еле переводя дух, смотрел на своего неожиданного спасителя. Но вот он снова повернулся к остальным, и в его взгляде было что-то такое, от чего ближайшие его соседи подались назад и даже самые отчаянные смельчаки и сорвиголовы почувствовали волнение. Врач, сам не зная почему, предостерегающе поднял руку, когда Планкет шагнул вперед и, не сводя глаз с раскаленной докрасна печки, не переставая как-то странно улыбаться, заговорил:
