Н Новиков - Эфирный вихрь
Но эти соображения, как действительно простые и ясные, там, лицом к лицу с тем темным клубком, казались бессмысленными. Иллюзия уходящей в бесконечность дали становилась все совершеннее и загадочнее.
Это был точно чей-то огромный черный глаз, с глубоким и строгим взглядом, оторваться от которого становилось труднее, чем дольше я находился под его необъяснимой властью. Чувство беспомощности и страха охватило меня. Я прижался к холодной и липкой стене и, вздрогнув от этого прикосновения, не переставал дрожать в приступе лихорадки.
Только тогда брат пришел на помощь. Он предложил каких-то пилюль, нарочно взятых для меня.
— Я предвидел это, — сказал он. — Я уже испытал такое состояние при первых путешествиях сюда. Я нашел это средство случайно. Странное соединение брома, — прибавил он с улыбкой.
Я думаю, что кроме бромистых пилюль, эта милая детская улыбка брата, совершенно преображавшая обычно суровое и холодное лицо его, также немало содействовала возвращению моих сил и душевной ясности.
— Ради Бога, что это за чертовская штука? — спросил я, морщась от горечи.
— Видишь ли… Если ты понял мои объяснения… тебе сейчас же все будет ясно. Это — эфирный вихрь, самое замечательное из моих открытий или, если хочешь, творений. В чем тут дело, я расскажу подробнее, когда мы вернемся. А теперь не хочешь ли совершить прогулку в мою новую мастерскую? Ты увидишь, как я раздвинул ее помещение.
5.Сначала он пошел вперед, чтобы показать мне дорогу или, вернее, чтобы убедить меня в существовании дороги по направлению к середине комнаты. Я уже начал привыкать к странностям и почти без удивления следил за тем, как он, оставаясь все в той же тесной келье, уходил все дальше и дальше, как будто бы я смотрел на него с широкого конца в бинокль, оптическая сила которого постепенно возрастала. Лучшего сравнения я не могу найти.
Почти скрывшись из вида, так как дальше становилось все темнее, брат поднял с земли какой-то предмет и через несколько минут вернулся с револьвером в руке.
— Это нам пригодится в дороге: там довольно опасно.
— Ну, так значит, идем, — сказал он и снова пошел вперед, оглянувшись на меня с выражением повелительного приглашения. Я повиновался.
6.В голове у меня немного шумело, не знаю — от пережитых ли впечатлений, или от принятых пилюль, или от действия полузаглушенного, уже удалявшегося гула неустанных подземных машин лаборатории. Тем не менее, я заметил, что через несколько шагов плитный каменный пол перешел в девственную почву. Нам пришлось перешагнуть даже что-то вроде канавы или трещины. Насколько глубока была трещина, я забыл посмотреть. Но помню, что за нею в воздухе стало быстро темнеть и дышать становилось постепенно все легче. Фонарик в руке брата светил все ярче и уже бросал вперед длинный конус света. Теперь я с трудом могу восстановить в памяти всю постепенность переходов в окружающей обстановке. Я могу отчетливо представить себе лишь отдельные моменты, когда внимание мое вдруг поражалось какой-нибудь резкой переменой.
После трещины я, помню, вскоре заметил, что мы идем по узкой тропинке, усыпанной песком и окаймленной странными растениями с причудливыми белыми цветами. Кроме странности форм этих цветов, меня удивляло, что их вид напоминает мне что-то знакомое и полузабытое. Я обратился к брату. Это был первый вопрос в новом мире. До этого момента мы оба шли молча. Брат — впереди с фонариком, я за ним, шагах в двух, осторожно пробираясь в темноте по узкой дорожке.
Я как будто и теперь вижу перед глазами его высокую фигуру в рабочей куртке, с фонарем в руке, среди черного поля, усеянного рядами белых цветов и трав, в желтоватой тьме окружавшего нас тумана.
— Что за цветы? Я и сам не знаю, почему они здесь такие. Можно строить только догадки. Но что эти цветы изображают, — это ясно. Математические знаки и символы. Вот это — он нагнулся к раскинувшемуся прихотливо кустику — разрывной множитель Дирихле. Этот — тройной интеграл.
Вот оно что. Теперь мне стало понятно. Действительно, мы стояли как бы на гигантской школьной доске между двумя живыми строками растительных математических формул.
— Ты посмотри, какая прелесть, какая нежность, — восхищался брат, указывая на качающуюся головку бледного цветка с одним лепестком, расположенным в виде буквы «е» и с тонким, почти неуловимым запахом. Этот цветок и мне понравился больше других, потому что в сгибе его единственного листика было больше свободы и естественности. Я попробовал сорвать его, но стебель оказался слишком крепким, и я вытащил его с корнем.
Взглянув на луковицу, напоминавшую тюльпановую и не представлявшую ничего особенного, я, кажется, положил ее в карман.
Я не скрыл от брата своего разочарования и недоумения, пробужденных этим ландшафтом, похожим на классную доску. (Других цветов, кроме белого, я не заметил.)
В ответ на это брат стал толковать что-то о морфологии земных растений, представляющих также много поразительных совпадений с геометрическими формами и алгебраическими соотношениями. По его словам выходило, что чуть ли не от цветов люди научились всем элементам своих математических построений. Он напомнил мне о «Sectio divina»[1] древних, столь прекрасным способом намечавшей отделения сучьев на деревьях от ствола, о необыкновенной симметрии каких-то цветов, латинское название которых я позабыл, о геометрической прямизне ствола сосен и елей, о шипах роз, представляющих брусья разного сопротивления. Он говорил еще много на эту тему.
Но в этой смеси ботаники с геометрией я ничего не понял. Я мог только заметить непоследовательность, когда он стал приводить мне примеры из животного мира.
— Неужели и животные здесь, если они есть, тоже похожи на геометрические тела или на тома математических сочинений?
— Собственно говоря, я сам недостаточно изучил эту вселенную, я недавно начал с нею знакомиться, — серьезно заметил брат. — Здесь есть автоматически движущиеся системы; но насколько их можно причислить к органическому миру, и одарены ли они сознанием, — я еще не могу сказать. Мы скоро подойдем к нефтяному озеру, и ты сам увидишь их. Наши земные лампочки скоро совсем скроются, — прибавил он, оглядываясь.
Я тоже машинально оглянулся назад. Тропинка, по которой мы шли, терялась в желтоватой мгле через несколько шагов. Белые значки математических цветов видны были несколько дальше, но за последними из них вставала непроницаемая завеса желтовато-черного тумана. На этом фоне я смутно различал две гигантские красновато-золотые полосы, огненным рисунком раскинувшиеся по небу и слабо светившиеся сквозь туман. Уже привыкнув ничему не удивляться, я без труда согласился, что это были накаленные угольные нити лампочек, горевших в оставленной нами каменной комнате, почему-то теперь принявшие такие грандиозные размеры. Стеклянных колпачков их уже нельзя было различить, так что, вероятно, мы зашли очень далеко. Впрочем, это могло быть и действием тумана, желтоватый цвет которого объясняется, вероятно, тем, что он был пронизан светом этих лампочек. В этих двух огненных пучках, поднятых над нами старым, обыкновенным миром и уже полустертых туманом нового царства, было какое-то грустное величие. Мне вдруг страстно захотелось вернуться назад, показалось, что если мы пойдем дальше, то уже навсегда заблудимся в страшной туманной пещере.
