Кальман Миксат - Призрак в Лубло
Пани Катарина прихватила с собой адвоката и, меняя где ложно перекладных лошадей и нигде не останавливаясь на отдых, помчалась в Лубло, вслед за Каспереком.
Приехав в Лубло, пани Черницкая первым делом отправилась к городскому старосте, Тивадару Любомирскому. А он как раз был занят приятным делом: сидя у стола, считал золотые монеты, делил «рыжих жеребчиков» по табунам, в каждый ― по пятьдесят штук раскладывал. Знать, староста считать умел только до пятидесяти.
― Ну, что такое стряслось, красавица?
― Ох, ваше благородие, большая беда приключилась! Михай Касперек, мещанин ваш из Лубло, украл из подвала моего мужа целый бочонок золота.
― Ну и негодяй! ― не удержался от возгласа староста. ― Так вот откуда взял он денежки, чтобы теперь заплатить мне свой долг в семь сотен злотых?!
Сказал староста, да тут же и прикусил язык: понял, что проболтался.
― Ну это я шучу, красавица! Потому что Михай Касперек ― честный человек и хороший мой друг. И слава у него как у виноторговца добрая. А что касается долгов его, так вот, видите, он и их честно платит. Мне, по крайней мере, всегда платил. Поэтому прежде чем в таком преступлении человека обвинять, надо все как следует взвесить. Кто видел, что это он у вас деньги взял?
― Господь бог видел, ― вздохнула женщина. ― Он ― свидетель.
― Это все хорошо, ― сказал староста, ― только господь бог ― неподходящий свидетель.
Однако пани Катарина и ее адвокат продолжали настаивать, и старосте пришлось созвать членов городской судебной курии: пана Завадского, главного судью, Йожефа Гертея и Криштофа Павловского, присяжных заседателей, чтобы они и вынесли свой справедливый приговор по делу женщины, приехавшей из Варшавы. Председательствовал на судебном заседании сам городской староста, только он не голосовал со всеми вместе.
― Я могу повесить своего друга Касперека. Если вы, Панове, осудите его! ― сказал староста с присущим ему грубоватым юмором, ― Что же касается голосования, то в нем я участвовать не могу, ввиду тех нежных отношений, в которых мы с ним пребываем... Я полагаю, вы меня поняли, господа?
Конечно, поняли. Они и прежде-то озорно перемигивались, эти серьезные и мрачные господа судьи, словно хотели сказать: «Да, повесить Касперека не мешало бы, хе-хе-хе. Тогда бы пани Касперек сразу сделалась бы вдовушкой».
Касперек явился на суд с невинным видом. Это был здоровенного роста мужчина, стройный, красивый, розовощекий. Только в черных его глазах горел какой-то необычный демонический огонь. Но все равно лицо у него было приятное и даже такое симпатичное, что он вполне сошел бы за сепешского графа, не то что за простого виноторговца. Когда пани Катарина изложила суду свои обвинения, он только усмехнулся:
― Да ведь это же смешно! ― И с возмущением продолжал: ― Вам все это приснилось, ясновельможная пани. Я из Варшавы привез домой только пустые бочки. Хорошо было бы, если бы какой-нибудь добрый дух наполнил хоть одну из них по дороге золотишком. Но мы с работниками как раз вчера только перемыли все бочонки. Не нашли мы в них ничего, кроме винного осадка.
Члены городского суда по обыкновению подвергли Катарину перекрестному допросу.
― Вы сами, пани, видели когда-нибудь этот бочонок? Как велик он был?
― Не видала я его никогда. Муж мой сказал. А я-то уж когда узнала об этом бочонке? Когда его украли. Тогда муж мой выгнал меня из дому, сказал, чтобы без бочонка я домой и не ворочалась. Ты, говорит, виновата, что пустила Касперека и его людей одних в подвал.
Староста, покачивая головой, погладил свою седеющую бороду и заметил:
― Хитрый малый, видать, ваш муженек. Но, скажу я вам, и дурак он великий. Будь у меня такая птичка, я бы никогда не выпускал ее из клетки на волю.
Катарина не поняла. А вернее, поняла, но много позже, когда уже Касперек начал отвечать на вопросы городского старосты.
― Что вы скажете на это? ― спросил он ответчика.
― А то скажу, ваше благородие, господин староста, и высокочтимый суд, что имеете вы дело с нечестивым мужем, у которого красивая и добропорядочная жена. А муж тот вместо того, чтобы ее на руках носить, выдумал какую-то байку насчет бочонка с золотом и таким вот путем задумал избавиться от своей законной жены.
Члены суда согласно закивали головами. А ведь и в самом деле, ежели бог сотворил женщину из адамова ребра и получилась она существом лукавым, надо думать ― осталось сколько-то лукавства и в другом адамовом ребре? А? Хитрых мужичков тоже немало на белом свете.
Прекрасная Катарина побледнела: глубоко, в самое сердце, ранили ее отравленные Касперековы слова, и, схватившись за сердце рукой, она едва слышно промолвила:
― Врет все этот человек!
После этого варшавский адвокат произнес свою речь по-латыни. Староста закурил: как раз на неделе он получил в подарок от Михая Сембека, краковского епископа, свою первую трубку. До сей поры еще никто не видел в Лубло такого дьявольского устройства. Поэтому все члены суда только и дивились, что его трубке. Никто и не слушал, что там болтал адвокат, а разглядывали внимательно, какой формы трубка, какая у нее крышечка, чубук, и удивлялись, как изо рта старосты клубами валит дым. Чудно было им все это. А староста гордо поплевывал по сторонам, пока вдруг голова у него не закружилась и он сердито не прикрикнул на адвоката:
― Брось-ка ты говорить глупости, сынок, а не то прикажу я выкинуть тебя отсюда, если не поставишь ты наконец точку. Мне вон аж дурно сделалось от твоей речи.
После этого суд записал в протокол еще только показания свидетелей ― Яноша Файора и Иштвана Келемена, которые тогда вместе с Каспереком ездили в Варшаву. Разумеется, свидетели тоже слыхом не слыхивали ничего такого о «золотом бочонке». И вот уже главный судья пан Завадский объявил приговор:
― Михай Касперек должен присягнуть здесь в том, что не воровал он бочонка с золотом.
― Могу и присягнуть, ― спокойно согласился Касперек.
Господин Гертей поднялся из-за стола и достал из одного шкафчика два свечных огарка, выискав их среди вороха розог, палок и железных наручников (таковы были в ту эпоху игрушки богини Фемиды). Эти два свечных огарка только и могли пролить свет на сие темное дело. Словом, огарки зажгли, между ними положили святое распятие, после чего к распятию подошел Касперек и двумя пальцами правой руки коснулся сердца Христова, произнес принятую по тем временам присягу. Глухо, торжественно прозвучали в зале грозные слова:
― Да исторгнет мои останки из недр своих мать сыра земля, да не примут душу мою небеса, если я сказал здесь неправду.
