Олесь Донченко - Карафуто
Японец пристально глянул на него.
— Я думал, что ты — из белых. Я не знал, что ты из Советского Союза!
На его лице ясно проступили теперь и радость и большая тревога. Он глянул на ноги юноши, на его крайне истоптанные башмаки, из которых выглядывали исцарапанные, окровавленные пальцы, на разодранную одежду и щелкнул языком.
— Плохое дело, — сказал он. — Ты далеко не убежишь. Ты, наверное, голодный?
Володя понимал любое его слово.
— Да, я голодный, — ответил.
Тогда японец еще раз пристально осмотрелся на все стороны и подал Володе знак следовать за ним.
У ДРОВОСЕКОВ
Они шли час или два. Впереди — японец, за ним — Володя. Японец успел рассказать, что он — дровосек, старшина артели, что его зовут Окума и что сегодня он белой краской помечал деревья, которые завтра должны спилить дровосеки.
Вскорости Володя услышал свист и визг механической пилы, подсекающей ствол. Донеслись голоса людей. Юноша встревожился.
— Не бойся, — успокоил Окума. — Хозяина нет, приказчика нет. Они наведываются нечасто. А рабочие не выдадут, верь мне, как ясному солнцу на небосводе. Я знаю своих товарищей. Не бойся.
Он привел Володю в небольшой деревянный барак.
— Наша артель — двадцать человек. Все живем здесь. Я — Окума. А ты?
— Иван, — ответил Володя. Это имя японцу более легкое было произносить.
— Иван! — весело повторил Окума. — Иван! Советский Союз! Совєто!
Он поставил перед Володей чашку с патто — едой из квашеных бобов. Юноша жадно набросился на еду.
Тем временем Окума достал из-под лавки пару деревянных сандалий и примерил их Володе на ногу. Сандалии пришлись в самый раз.
Вечером возвратились с работы дровосеки. Их было двадцать пасмурных лесовиков, почерневших, изможденных, с запавшими щеками. Скулы выпячивались, как желваки, веки тяжело прикрывали глаза.
Они входили в барак молча, молча посматривали на Володю и падали на широкий пол, служивший им кроватью. У многих от переутомления дрожали руки.
— Приезжал приказчик, — сказал один из них, глянув на Окуму. — Уехал.
Под глазом у него был синяк. Окума заглянул ему в лицо.
— Морита, что это у тебя?
— Приказчик.
— Я так и думал, — покачал головой Окума.
— Он нашел, что у моей пилы тупые зубья.
— О, у него у самого зубы слишком острые.
— Спилим, — сказал Морита.
Володя глянул на него внимательнее. Это был старый японец-дровосек.
— Спилим, — повторил он упрямо. А так как никто ему не ответил, то он толкнул локтем соседа и еще раз сказал, будто желая услышать его поддержку:
— Спилим. А?
— Мы ему покажем! — ответил сосед.
Это был молодой парень дровосек, по всей видимости, не японец. У него были большие прозрачные глаза, круглые, как у совы, и, длинные каштановые волосы, зачесанные назад.
Заметив, что Володя смотрит на этого парня, Окума сказал:
— Русский, как и ты. Хабаров. Хабаров — его звать.
— Дровосек?
— Дровосек. Из нашей артели. Горячий. Хозяев не любит. Приказчиков не любит. Рабочий народ любит. Горячий. Ты горячий, Хабаров?
Парень улыбнулся:
— Горячий, Окума.
Потом японец громко сказал:
— Придвиньтесь все ближе!
Все подняли головы, кто лежал — поднялись. Все окружили тесным колом юношу и Окуму.
И тогда Окума коротко объяснил, кто такой Володя.
Сначала в бараке воцарилась тишина, а потом голоса загалдели весело и быстро. Володя увидел блестящие глаза и улыбки.
В груди вдруг выросла надежда на помощь этих натруженных людей, у которых так блестят зрачки от одного упоминания о Советском Союзе.
Нельзя молчать. Нельзя таиться. Это будет чудесно, если везде пойдет молва о том, что советский ученый с сыном попал в плен. И если даже ему, Володе, не посчастливится дойти до своих, то слух полетит далеко-далеко, он должен пересечь границу.
Эти люди помогут. И Володя откровенно рассказал обо всем: о тайфуне, о своем отце, о плене и пытках. Сказал и о своем намерении перейти границу и добраться до своих, чтобы скорее вырвать из рук полицаев отца.
— И звать меня не Иван, — закончил он. — Звать меня Владимир Дорошук.
— Владимир Дорошук, — повторило несколько голосов, будто хотели запомнить фамилию.
Дровосеки обсуждали положение страстно, все вместе. Прочь улетучились утомленные движения и равнодушие.
Старый Морита говорил больше других и ругался, когда его не слушали. Только Хабаров, казалось, меньше всего волновался, но в конце и он, спрыгнув на пол, сказал:
— Все не то! Помочь, помочь, но как? Как поможем? Слушайте меня: его надо переправить через границу. И это я беру на себя! Я!
С чувством глубокой благодарности Володя глянул на парня.
— Пойдешь со мной? — спросил Хабаров. — Ты — коммунист? Комсомолец? Да, да… Я доведу тебя до границы. Через три дни мы будем там…
Сев возле Володи, он обнял его за плечи.
— Дорошук, — сказал он, — мы завтра пойдем. Я тебя очень люблю. Я сам — русский. Мой отец был политический ссыльный. Тогда еще весь Сахалин принадлежал Росси. Отец умер. Так случилось, что я остался на Карафуто.
Он тяжело вздохнул:
— Я тоже очень хочу в Советский Союз. Я перешел бы с тобой границу. Но у меня здесь, на нефтяном промысле, невеста. Я не могу ее бросить.
Ему было лет двадцать. У него были красивые губы и нос с горбинкой. Когда он улыбался, на щеках у него появлялись ямочки, как у девушки. И только руки, в трещинах, загрубевшие от работы, доказывали, что этот человек работает каждый день наравне с другими дровосеками. Окума наклонился к уху Володи и прошептал:
— У тебя будет красивый проводник. Он хорошо знает тайгу. Он часто бывает во всех соседних артелях дровосеков и держит с ними связь. Только — тсс!
И, повернувшись к товарищам, Окума строго сказал:
— Не забывайте, что язык болтается на бечевке. Надо его крепко привязывать.
Придвинувшись к Володе, он спросил:
— Скажи всем нам, есть ли правда величиной хотя бы с рисовое зерно, что в Росси нет ни одного помещика, ни одного хозяина?
И стало в бараке так тихо, что слышать было, как под потолком шелестит крылышками большой ночной мотылек. В раскрытые двери заглядывал месяц и струилась ночная таежная прохлада.
Двадцать дровосеков застыли, боясь пропустить хоть слово из того, что сейчас должны услышать в ответ.
— Нет ни одного помещика, ни одного собственника-хозяина, — громко ответил Володя. — Это великая правда, величиной на весь мир, так как это правда Ленина, нашей партии.
Все громко загудели, и каждый наперебой спрашивал:
