Владимир Рыбин - Искатель. 1975. Выпуск №6
Метания Стрельникова прервал Грановский, громко захлопав в ладоши.
— Нет, нет! Что вы делаете, Боря! — Грановский сорвался с места, легко вбежал на сцену. — Ну что вы делаете, миленький! — плачущим голосом сказал он. — Вы же не рефлектирующий Раскольников, а тупой убийца… Откуда такой разумный взгляд? Ваша совесть глуха, никаких сожалений, никаких раскаяний. Ткнуть человека ножичком для вас — раз плюнуть!
Грановский сморщился, словно вспоминал что-то очень неприятное:
— Сначала, повторим эту сцену сначала.
Актеры медленно, словно нехотя, занимали свои места.
Борис Стрельников опять подошел к дивану, на котором полулежала Леночка, взял в руки рюмку. Лицо у него было сумрачным, растерянным.
— Начали! — сказал Грановский. Стало тихо. Только из фойе доносилось приглушенное бархатными шторами гудение пылесоса. Уборщицы готовили театр к вечернему спектаклю.
— Нет, не могу, — сказал Стрельников и поставил рюмку на столик. — Андрей, мне нужен еще день. Я не готов играть равнодушного убийцу.
Грановский смешно надул губы, совсем как обиженный мальчик, и минуту стоял в нерешительности.
— Андрей Илларионович, — тихо сказала Разумова. — Ну дайте ему денек, он с ножичком порепетирует.
Все засмеялись, а Стрельников зло посмотрел на актрису.
— Ладно, ладно, — Грановский поднял успокаивающим жестом руки к груди. — Я тебя понимаю, Боря. Отложим эту сцену. Нечего смеяться, Разумова. Я буду рад, если ты станешь так же серьезно думать о своих ролях. На сегодня все кончено. — Он подхватил Корнилова под руку и привел к себе в кабинет. Здесь было тепло, уютно. Большая бронзовая нимфа грациозно держала над головой светильник. Стены были завешаны афишами.
— По рюмке коньячку? — спросил Андрей Илларионович, открывая старинный, красного дерева бар.
— Спасибо. Я должен в управление ехать, — отказался Корнилов.
— А я выпью с вашего разрешения. Что-то разволновался сегодня, — Грановский налил себе в маленькую хрустальную рюмочку, сел напротив Игоря Васильевича. — Ну что вы скажете, дружок? Недовольны? У вас такой хмурый вид…
Корнилов улыбнулся.
— Не обращайте внимания. Дела заели. А вообще-то я человек веселый.
— А ваше мнение о пьесе, об актерах, товарищ веселый человек?
— О пьесе мы с вами уже говорили, Андрей Илларионович, — ответил Корнилов. — С точки зрения уголовного розыска — все в ажуре.
— Ох и хитрец же вы, Игорь Васильевич! — Грановский выпил коньяк и поставил рюмку на стол. — А если серьезно?
— Если серьезно, то пока говорить еще рано. — Игорь Васильевич виновато улыбнулся. — Особенно такому профану, как я… — Он задумчиво посмотрел на режиссера. — Да еще и тугодуму. Мне время на раздумья требуется.
— Ладно, кончаю допрашивать, — сдался Грановский. — Надеюсь, что еще хоть на одну репетицию вы придете? — Корнилов кивнул. — Расскажите-ка лучше про свои дела.
— Наши дела как сажа бела.
— Да уж это-то воистину так! С такими подонками небось приходится дело иметь? Я одного не понимаю, — горячо заговорил Грановский. — Ну что мы нянчимся с ними? Читаешь в газете — человек убийство совершил, а ему восемь лет дали. Что же это такое, дружок? Где же карающая рука закона?
Корнилов молчал.
— Ну что вы молчите? Сказать нечего? Вот то-то же! — словно бы обрадовался режиссер. — По глазам вижу — согласны со мной.
— Согласен, согласен, — отозвался Игорь Васильевич. — Законы наши нуждаются в совершенствовании. Не всегда, правда, в сторону ужесточения наказаний…
Но режиссер не дослушал его, а спросил, внимательно заглядывая в глаза:
— Вы мне скажите, Игорь Васильевич, как на духу скажите: какое преступление вам, лично вам, как человеку, наиболее омерзительно?
— Взяточничество, — твердо сказал Корнилов. — Лихоимство всех мастей…
— Взяточничество? — разочарованно переспросил Грановский. — Но есть же более мерзкие вещи.
— Самое мерзкое — лихоимство, — горячо запротестовал Игорь Васильевич. — Вот — чудище обло, огромно… Это чудище может прикинуться самой невинностью, а заражает все во круг. Порождает двойную мораль…
— Вот! — Грановский сделал энергичный жест рукой, нацелив длинный палец на Корнилова.
— Но если говорить вообще, то меня больше пугает не само преступление, — сказал Игорь Васильевич, — а готовность не которых людей совершить его…
Заметив недоуменный взгляд Грановского, Корнилов добавил извиняющимся тоном:
— Может быть, это я слишком упрощенно? — Он прищурился, будто пытался разглядеть что-то далекое. — Да нет, пожалуй, именно это я и хотел сказать. Меня пугает, что некоторые люди больше боятся карающего меча закона, чем голоса собственной совести, собственного разума. — Он поднялся с кресла и остановился перед режиссером, заговорил с необыкновенной горячностью: — Вот, представляете себе, иное существо может прожить долгую жизнь, не совершив ни разу не то что преступления — проступка не совершив. Всю свою долгую жизнь такое существо аккуратно покупало в трамвае билет, никогда не брало чужого. А почему? Только из-за страха быть пойманным! Человечишко этот не украл ни разу только потому, что боялся — посадят! И не убил поэтому! Понимаете?
Грановский протестующе поднял руку, но Корнилов остановил его:
— Понимаете, понимаете! Только согласиться не можете, по тому что привыкли думать по-другому. Привычка вам мешает. И вот живет такой человечишко, вечно готовый к подлости, к преступлению. Ждет своего часа. И час этот может прийти. Такой час, когда наконец он поймет, почувствует — бери, никто никогда не увидит, убей — не дознаются! И украдет, и убьет, и предаст! Вот кого я боюсь больше, чем какого-нибудь Варежку. Я про Варежку знаю — он преступник. А с таким человечишкой я, может быть, годы бок о бок живу, и он меня в любое время предаст. Когда почувствует, что останется безнаказанным.
— Вы это все всерьез? — удивленно спросил Грановский. — Или на вас полемический стих нашел?
— Всерьез, — вдруг сникнув, ответил Игорь Васильевич и сел в кресло. — А вы, конечно, со мной не согласны?
— Нет, я не могу утверждать, что не согласен, — растерянно ответил режиссер, разводя руками. — Все, что вы говорите, дружок, очень занятно.
— Занятно?
— Простите, ради бога. Словцо не к случаю, — Грановский улыбнулся смущенно. — А как же «души прекрасные порывы»? Ум, сердце, чувство долга, наконец! Уж не считаете ли вы, что чувство долга — подневольное чувство? Продиктовано страхом перед ответственностью.
— Что за привычка укоренилась в нашей жизни! — раздражаясь сказал Игорь Васильевич. — Все толкуется, как говорит наш брат юрист, расширительно! Андрей Илларионович, я лишь одно хочу сказать… Нет, нет, я просто утверждаю: существуют в нашей жизни человеки, не совершившие преступления только из страха расплаты. Это плохо. Я не боюсь явных преступников. Их мы поборем! А вот как распознать человечишку с ограниченной совестью? Такого, в котором с детства не воспитали неприятия зла. Который соблюдает законы не по внутреннему убеждению, а только из-за страха перед наказанием! Надо стремиться не только к тому, чтобы не было преступлений, но и к тому, чтобы у людей не появлялось даже мысли о них!
