Михаил Божаткин - Приключения 1977
— Яволь, герр офицер, — снова боднул головой мужик и выкатил глаза.
Кнох вытер бумажной салфеткой тонкие губы, кончики длинных холеных пальцев, потом по-немецки передал всем сидящим за столом разговор с мужиком.
— Шнапс, — кивнул конвоиру Кнох. Тот быстро наполнил граненый стакан и сунул мужику. Задрав заросший кадык и громко глотая, Секач осушил стакан, охнул и вытер рукавом мокрый рот.
— Итак, — резко сказал Кнох, — отвечай: где расположен ваш отряд? Быстро назови деревни!
— Да, поди, верст двадцать отселе будет. В болотах.
— Посмотри на карту. — Кнох выбросил руку к стене, указывая на карту-схему. Секач тупо уставился на белый лист, усеянный какими-то значками.
— Не разумею я… Не образован… Там недалече Липки, Калиновка, Щегловка будет. Болота. Танки ваши не пройдут, слышал я. — Мужик хмелел, глаза его заблестели.
— Стоп! Это мы и без тебя знаем… Сколько человек в отряде?
— Ить… Голов двести будет, точно знаю.
— Гут! Ты откуда родом?
— Здешний я… С вокзального поселку, кажный скажет.
Глаза мужика стекленели.
— Как фамилия командира отряда?
— Гуров. Сосед мой. С поселка. А дружок его — Нефедов — комиссар. Вляпался, тута… Нас привел. Вона, в подвале.
— Что скажешь о комиссаре?
— Дружки они с командиром, — бубнил Секач. — Водой не разольешь.
— Где их семьи?
— Иде? Дык, вакуированные!
— Пароль в отряд знаешь?
— Ить… откудова мне знать?
— Врешь, бандит!
Глаза у мужика стали совсем круглыми, на губах появилась пена. Он хотел что-то сказать, но только раскрывал рот и беззвучно шевелил языком.
— Ауф! — приказал Кнох. Конвоир толкнул мужика, тот трясущимися руками спрятал банку под ватник. — Комиссара ко мне!
Один из офицеров, сидевших за столом, рванулся вслед за конвоиром. Кнох брезгливо потянул носом воздух, открыл окно, достал из кармана надушенный носовой платок.
Перешагнув порог, перед ним вырос широкоплечий парень, руки его были сзади связаны. Рубаха висела клочьями, на виске возле глаза запеклась кровь. Длинные и прямые русые волосы не могли прикрыть распухшее синее ухо. На Кноха спокойно и вопросительно глядели голубые с зеленцой глаза. «Лет двадцать шесть — двадцать восемь», — определил Кнох и выдохнул:
— Развязать!
Парень тер свои большие руки, на которых отпечатались красные шрамы от провода, затем не без удовольствия поскреб крепкий подбородок, обрамленный негустой рыжеватой бородкой.
— Фамилия? — спросил Кнох.
— Иванов.
— Шутить изволите, Нефедов? — прищурился Кнох.
— А какого… спрашиваешь? Ты кто такой?
Голос Нефедова звучал густо, ровно, с вызовом. От бранных слов, от неожиданной наглости, от этого мощного голоса, похожего на паровозный гудок, Кнох опешил и минуту молчал, уставившись на Нефедова. Потом взял себя в руки.
— Комиссар… и такие ругательства?
— Это еще цветочки, — не глядя на Кноха, сказал Иван.
— О! Впереди будут ягодки? Так? — Кнох трескуче захохотал. Затем вдруг стал серьезным и, сузив и без того маленькие глазки, спокойно, с расстановкой сказал: — Я тебя, сталинский выкормыш, могу расстрелять сейчас же. Могу сделать тебя инвалидом на всю жизнь. Но я сделаю другое…
Кнох заговорил спокойнее:
— Ты, комиссар, молодой человек. Думаю, что ты еще не все понимаешь…
Теперь Кнох, откинув голову, рассматривал Ивана, любовался крепким парнем, говорил и одновременно жалел, что такой… экземпляр работника не может быть полезен великой Германии!
— Вот листовка. В ней сказано все. Возьми ее. Даю пять дней. Если ваша банда не сложит оружие… Все будете уничтожены.
Иван не взял протянутую листовку.
— Можешь передать в устной форме, — уже совсем спокойно сказал Кнох.
Нефедова привели на базарную площадь, куда согнали женщин, стариков и детей, всех, кто еще оставался в городке. Под треск мотоциклов к кирпичной стене старинных купеческих складов поставили девять партизан, среди которых был и Секач. Он пошатывался, оловянные глаза его отупело бегали, под носом размазалась и запеклась кровь. Нефедов в окружении солдат стоял поодаль, Кнох — возле броневика. Неожиданно воздух прошила длинная автоматная очередь, и все стихло. Кнох сделал шаг вперед и заговорил, обращаясь к народу:
— Приказ есть приказ. Он гласит: партизан расстреливать на месте без суда и следствия. Поэтому, — Кнох сделал паузу, — поэтому мы расстреляем этих бандитов… — Он ткнул перчаткой в сторону кирпичной стены. — Они выступили против фюрера и его солдат с оружием в руках! А комиссара я отпускаю. — Кнох снова сделал паузу, давая время осмыслить сказанное им. — Он наш идейный противник. Но мы, немцы, гуманный народ, мы умеем уважать идейных противников. Пусть он живет и пусть увидит, как идеи фюрера завоюют мир… Я даю пять дней сроку партизанам, чтобы они могли покинуть лес и сложить оружие. В противном случае смерть им и их семьям!
Кнох махнул перчаткой солдатам. Тут же от стены отделилась тень. Секач поднял руки и хрипло крикнул:
— Герр! Я же…
Коротко и четко прогремел залп. Партизаны один за другим падали на белый от дождей булыжник… Из-под телогрейки Секача выскользнула и покатилась консервная банка, а сам он медленно, сначала на колени, а потом лицом вперед свалился к ногам солдат, раскинув руки, как бы пытаясь схватить банку.
В толпе заголосили бабы, прижимая детей к животам. Старики пятились, не сводя глаз с убитых. Вновь раздался треск мотоциклов, короткие команды солдат, расталкивающих людей. А Нефедов одиноко стоял, точно спал с открытыми глазами, бессознательно глядел, как бросали на грузовик трупы, как мальчишка хотел было подобрать ничейную теперь банку консервов, но мать так дернула его за руку, что оторвала рукав рубахи… Никто не подошел к Нефедову, никто не сказал ему ни слова.
III
Из города Нефедов уходить не спешил. Бредя по Сенной улице, он думал о том, что затеяли немцы… Может быть, с его «помощью» открыть явки в городе? Но смешно предполагать, что он пойдет туда… Проследить дорогу в отряд? Но ее мог указать хотя бы тот же Секач… Кстати, почему его все же расстреляли? А какие ребята погибли! Неожиданно для себя Иван громко застонал. Но его никто не услышал.
Мысли Нефедова рвались, путались, он с трудом узнавал улицу, по которой сотни раз проходил до войны. Сейчас ветер кружил в подворотнях белую пыль. Иван никак не мог понять, почему пыль вдруг стала белой, но потом вспомнил, что такую же «пыль» он много раз видел у городской пекарни, это была не пыль, а мука…
