Виктор Авдеев - Ленька Охнарь
Губастый во фраке, довольный вниманием обитателей подвала, строго спросил Леньку:
— Ты знаешь, куда пришел?
Спрятав от него руки, чтобы опять не стал давить, Ленька загнанно ожидал, что он сделает дальше.
Отвечай, жлоб, чего в молчанку играешь? А то вот поцелую этим кулаком — по-американскому заговоришь. Ну?!
— Не знаю, — угрюмо прошептал Ленька.
Почему-то ответ его вызвал у ночлежников новый взрыв веселья. Оголец, голос которого Ленька слышал еще с первого этажа развалин, шутовато пропел:
Эх, яблочко,
Куды котишься?
Уркам в рот попадешь.
Не воротишься!
— В гостиницу пришел, — важно продолжал губастый. — Гостиница прозывается «Райская житуха». Скумекал? Во! А у тебя есть разрешение на спанье? Тут всяких дефективных не принимают. Строгий отбор по норме. А ну-ка, гони монету. Пацаны, надо с него получить. Выворачивай, сосунок, карманы.
— Вшей только не тряси.
— У меня нету денег, — пробормотал Ленька. Подбородок его дрожал.
— Это почему ж ты, сучья нога, на свете без денег живешь? — грозно спросил губастый.
Вокруг раздался новый взрыв хохота.
— Бесплатно хочешь номер занять в гостинице? Братва, получай с него каждый, что может!
Губастый схватил его за козырек, рывком насунул кепку на самый нос. Кто-то больно щипнул Леньку за бок, кто-то дал подзатыльник, кто-то лягнул ногой в зад. Перед ним прыгали чьи-то развеселые рожи, чернели хохочущие рты, слышался пронзительный свист, выкрики. Беспризорники потешались от души, довольные неожиданным развлечением. Леньку тискали, вертели во все стороны, тормошили, и он наконец упал.
— Ша, хватит! — сказал чей-то голос. — Затыркали пацана.
Огольцы, пересмеиваясь, стали расходиться Взъерошенный, растрепанный, Ленька сел на цементный пол. Слезы обиды, бессильной злости душили его, и он молча, грязными кулаками растирал их по щекам.
Губастый беззлобно взял его за локоть, легко приподнял и поставил на ноги.
— Освоился, пацан? — спросил он. — Теперь ты принят в запорожскую вольницу… райских чертей. Выбирай местечко и считай, что ты на курорте.
И как ни в чем не бывало вернулся в свой угол.
Кто-то подбросил в костерик разломанную спинку стула, старую, прогнившую доску. Пламя сперва как бы заглохло, затем выкинуло длинные языки, разгорелось ярче.
Все это время кучка ребят, игравших при свече у стены в карты, не обращала внимания на забаву скучающих огольцов с новичком. Сейчас и они зашевелились, оттуда послышались громкие возгласы:
— Пробурился[4], Язва?
— Говорил тебе, Афоня: не садись. Нету фарту, бросай карту.
— Нынче Лехе Амбе везет как на курьерском.
С кирпичей поднялся узкоплечий парень лет семнадцати, с копной белокурых волос, в сатиновой рубахе, расстегнутой на груди, в прочных брюках и нитяных носках. Все остальное — кепку, пиджак, ботинки и даже ремень — он проиграл. Сбычась, кусая губы, Афонька Язва пристально, мутными глазами посматривал на ближних ребят. Все, с кем встречался взгляд молодого вора, отворачивались, потихоньку отходили. Чувствовалось, что внутри у него клокотало, ему хотелось к кому-нибудь придраться, попсиховать, пустить в ход кулаки. Под ноги Язве попалась пустая водочная бутылка, и он сорвал на ней зло: бутылка далеко отлетела к стене. Он придвинулся к пылавшему костерику, плюнул раз, другой, прислушиваясь, как шипит в огне слюна. Облизнул губы, вызывающе покосился на Леньку, вдруг спросил:
— Новенький?
Мальчишка не ответил.
— Новенький, — угодливо сообщил толстощекий парень без шеи и в галифе.
Язва обошел вокруг Леньки, внимательно оглядел его, пощупал материал тужурки. Тужурка давно загрязнилась, как и сам ее владелец, с борта отлетела вторая пуговица, но добротное «матросское» сукно нигде не треснуло, не порвалось.
Вор бросил огольцу через плечо:
— Стой тут, с места не сходи. Понял? А то блин с тебя сделаю.
Он вернулся к горевшей свече. Кучка ребят, сидевшая вокруг дрожащего язычка света, еще не разошлась. Черно-смуглый парень в картузе-капитанке с золотым шнуром и в брюках с бахромой лениво и небрежно свернул выигранную десять минут назад одежду и швырнул к стенке.
— Завтра будет на что опохмелиться, — улыбаясь, сказал он соседу.
Афонька Язва опустил на его плечо руку.
— Видал, Амба, там босявка какой-то пришел? Играю его барахло. Мечи.
— Надо покнацать.
Вслед за Язвой черно-смуглый Амба не спеша приблизился к Леньке, подвел его ближе к огню, деловито осмотрел. Ленька заметил, что на груди этого вора в капитанке тушью выколот неприличный рисунок.
— Не запоет пацан? — спросил Амба. — Гляди, отвечаешь.
Он первым двинулся назад, к свече.
— Тасуй, зануда, — нетерпеливо ответил Язва. — Спрашивает еще.
— Во что идет?
— Пятнадцать хрустов[5].
— Половины за глаза довольно.
— Лады. Обдирай.
По цементному полу вновь зашлепали карты.
Много любопытных глаз опять устремилось на Леньку, и в некоторых он уловил сочувствие. Мальчишка смутно понимал: над ним учинили какую-то жестокость, но для собравшихся здесь беспризорников в этом, кажется, не было ничего необычного. Зачем его осматривал Афонька Язва и другой картежник в капитанке и с неприличной татуировкой на груди? Зачем ему наказали стоять на месте? Ленька знал, что теперь уйти ему отсюда никак нельзя: задержат и изобьют уже по-настоящему.
Сверху в подвал шумно спустилось еще человек шесть беспризорников, и при свете костра Ленька узнал двух из них: рыжего, патлатого, в бархатной жакетке с буфами, которого видел в Помдете, и его товарища с вывернутыми ноздрями, что цеплялся к Леньке там же на крыльце. Вот кого он встретил здесь вместо Федьки Монашкина! Час от часу не легче.
— Гля! — остановясь против него, удивленно воскликнул рыжий патлатый оголец. — И тебя сюда Помдет определил?
«Совсем теперь пропал», — подумал Ленька.
— Опять прошпилился, — послышался от костра злой голос Афоньки Язвы, и он швырнул карты на пол.
— Какая-то маруха по тебе страдает, — засмеялся один из кучки.
— Имею с вас получить, — спокойно обратился Амба к своему неудачливому партнеру.
Минуту спустя Язва стоял перед Ленькой.
— Сдрючивай, пацан, барахло. Да не раздумывай долго.
Только сейчас Ленька понял, что произошло: Язва проиграл его одежду. Он содрогнулся: неужели отымет? И неужели никто за него не заступится? Конечно, никто! Как же он станет жить? В чем завтра будет ходить по городу, в чем поедет в Москву? И — зачем он, дурак набитый, пришел в этот разрушенный дом! Разнесчастная та минута, когда он сунул свой любопытный нос в полуподвал.
