Гоп-стоп, битте! - Хлусевич Георгий

— Ну и что смешного вам приснилось?

Женский голос. Тихий и почти знакомый.

Михаэль открыл глаза.

Она уже съела за день губную помаду морковного цвета, но по кайме губ, особенно по линии Купидона на верхней губе, еще сохранялся ее оттенок.

— Приехали. Депо.

— Правда? А где это мы?

— В Нефтяниках. А вам куда нужно?

— Мне — никуда. — Горькая полуулыбка.

— Это как?

— Долго объяснять.

Они вышли вместе.

— Я вас подожду?

— Долго ждать придется. Мне еще выручку сдавать. Мелочь считать.

— А разве у вас не машина считает?

— Нет.

— Нишьт гут.

— Что вы сказали?

— Я подожду, Любовь Васильевна.

— Ну зачем же так официально?

— Как на бирочке написано.

…

Когда-то дед научил его самому эффективному способу согреть руки. Деда, в свою очередь, научили этой премудрости лютой зимой сорок первого года на фронте в Белоруссии.

Нужно не просто размахивать руками, а бить себя со всего размаха под плечи. С такой яростной силой и скоростью нужно сводить широко разведенные руки, чтобы кровь при ударе под влиянием центробежной силы принудительно устремлялась к кончикам пальцев.

Он опробовал дедовский способ на себе, ударил гулко со всего маха раз двадцать сам себя — и действительно, озябшие кончики пальцев приятно потеплели, как будто он подержал их над огнем.

Видно было в одном окне, в том, который ближе к углу, как она прошла к столу. Наклонилась, расписалась за выручку. Возвращаясь, остановилась на мгновение спиной к нему — это произошло уже у окна коридора, поднесла руку ко рту, освежая помаду — голову дал бы на отсечение, что это именно так, и пронзительная жалость к ней: помада в кармане, как у него — зубная щетка. Бедная девочка!

Ну конечно, помада в кармане, она вышла без сумки, потирая верхнюю губу о нижнюю — распределила краску равномерно. А зеркальце где? В другом кармашке? Или она красилась на ощупь?

— Нам далеко идти, — предупредила, взяв его под руку.

Скрип синхронно ступающих шагов. На его родине снег никогда не бывает так звонок.

Тягостная минута молчания, и как избавление от неловкости — ломкий от мороза ли, от усталости ли, от курения ли голос.

Она из деревни. Они с сестрой окончили библиотечный техникум в городе Канске. Их распределили в сельские библиотеки, и тут началась перестройка. «Колхоз просто развалился. А вместе с ним сама собой упразднилась и библиотека. Работы нет. Мужики спились и мрут как мухи. Тут уж не до чтения. Устроилась в городе кондуктором ради общежития и прописки, но это временно».

Слово «мухи» неприятно царапнуло слух. Он ненавидел их больше, чем Желтого Санитара и тех, кто его ограбил…

«Повезло, что койку в общежитии дали. Четверо в одной комнате. Хорошие девчонки». Последняя фраза прозвучала не очень убедительно.

И, боясь новой неловкой паузы, он рассказал тоже…

— Вот сволочи! Неужели совсем ничего не помнил? — Повернула голову, вопросительно заглянула в глаза.

— Ничего.

— Бедненький.

Свернули налево от дороги. Запетляли между домами.

— А Иртыш, — показала рукой, — справа внизу. Вот мы и пришли. Только ко мне нельзя. Завтра сестра уйдет в ночную, мы с ней близнецы, на одной кровати спим, и…

— А где она ночью работает?

— Детский садик сторожит. Да мы только что мимо него прошли. Вон он рядышком. Да не туда смотрите. Вон, за железными воротами.

Деревянный стук плохо подогнанной к косяку двери. Парное тепло сквозь щели. «Улицу русские отапливают. Нишьт гут».

Остановились в темноте перед началом лестничного проема. Прислонил ее спиной к горячей батарее. «Как хорошо, что нет света».

Какая-то девушка быстро прошла мимо, боясь взглянуть в их сторону. Оглянулась, когда поднялась на площадку, но увидела в сумраке только его спину.

Вкус помады морковного цвета ничем не отличается от вкуса косметического дамского средства других оттенков.

Расстегнул ей пальто. Полами своего взял, как в кокон. Просунул руки под толстый ворс свитера. Бархатистость кожи под мышками. Нежная жалость к ней до слез. Что это с ним?

— Ой, щекотно, — прервала поцелуй.

Сдвинула прижатыми руками его ладони из подмышек ближе к центру.

Понял. Положил руки на маленькие теплые груши и уместил их в ладони.

— А хочешь, я поеду с тобой на вокзал? У мужа с женой никто не станет проверять документы, хочешь?

— Тебе нужно выспаться. Уснешь завтра в троллейбусе.

— Завтра будем спать на детских матрасиках, как на перине. Положим на пол, каждому по три штуки — кайф!

— А там есть душ?

— Обижаешь. Есть, конечно. Слушай! Я придумала! Сколько времени? Давай, давай, милый, в аэропорт. Доедешь до «Голубого огонька», а там шестидесятый, или сбежишь вниз и поймаешь полтинник, он с Речного пойдет.

— А что в аэропорту?

— А там тепло, и на втором этаже удобные сиденья без подлокотников. Можно лечь в полный рост. Народу мало. Публика чистая. Спокойно можешь отдохнуть. Давай, Михаэль, до завтра. Спросят, не дай бог, документы, скажи, что живешь в Таре, приехал встречать родню из Москвы. Самолет прилетает утром. А ментов ты зря боишься. В таком шикарном кожаном пальто в пол, а я, по крайней мере в Омске, таких еще не видела, тебя никто ни в чем не заподозрит.

— А моя уголовная щетина?

— Она тебе безумно идет.

Проводила до остановки. Усадила в автобус. Махнула рукой, улыбнулась печально. Он вошел в теплый автобус, сел, повернул голову и увидел свое отражение в окне. Лицо выглядело озабоченным.

«Белые розы, белые розы! Беззащитны шипы. Что с ними сделали снег и морозы», — пел симпатичный мальчик с острым подбородком на экране телевизора. Голос комнатный, с трещинкой, но с трогательной альтовостью.

— Главный сирота перестройки, — подавила зевок женщина в дубленке.

— Не смейся, Надя, у него на глазах мать убила отца молотком, а потом в тюрьме заболела и умерла. — Голос женщины в мутоновой шубке.

— Да как ты, Валя, не понимаешь. Это же легенда, — сказала Надя, — обыкновенная легенда для раскрутки певца. Его отец жив и здоров. Живет в Тимертау. Я даже фамилию знаю, Василий Клименко. Шоу-бизнес.

— Да уж получше нашего.

Михаэль сидел в аэропорту и, высоко задрав голову, смотрел телевизор.

Люба была права. Народу мало. Тепло. Чистая публика. Буфет. Телевизор высоко под потолком, изображение сносное. Звук плохой.

Главного сироту перестройки сменил другой певец.

«Автомобили, автомобили, буквально все заполонили. Там, где вековая лежала пыль, свой след оставил автомобиль». — Небольшого роста солист ухитрялся издавать приятные звуки, почти не открывая рта.

— А этому, — назвала фамилию певца Надя, — ему только чревовещателем работать. Рот почти не открывает, верхняя губа вообще не шевелится, как приклеилась к зубам, а поет нормально.

— Не говори, сама удивляюсь. Рот не открывает, а поет хорошо. — Валя сняла сапоги, потерла затекшие за день ступни, пошевелила пальцами ног, наслаждаясь освобождением от обуви.

Михаэлю тоже хотелось разуться, но он боялся, что немытые ноги приобрели за время скитаний неприятный запах.

«Шоу-бизнес», «да уж, получше нашего». Интересно, что это у них за бизнес? Спросить? Могут так отбрить, что убежишь с теплого места без оглядки. «Глаза разуйте», — вспомнил рыночный конфуз. Нужно действовать иначе.

Он пошел к буфету, купил три эскимо, вернулся, молча угостил каждую и сел, нарочно отодвинувшись к самому краю сиденья.

— А вы всем незнакомым женщинам мороженое покупаете? — улыбнулась Валя.

— Нет, только симпатичным бизнес-леди.

— Тогда вы зря потратили деньги, — сказала Валя. — Мы не бизнесменши, мы — челноки.

— А что это такое? Я знаю только два значения слова «челнок» — это лодка и деталь швейной машинки.

— Надя, — Валя наклонилась, чтобы сидящая рядом не мешала смотреть на молодого человека, — Надя, нас угостил мороженым инопланетянин.