Юлиан Семенов - Противостояние
Трифон Кириллович показал пальцем на тумбочку:
– Полистайте-ка эту папочку, любопытнейший документ! «Второй международный конгресс свободных журналистов в Праге», состоялся в июне сорок третьего... Вслух давайте: кто выступал, темы выступлений...
Тадава начал читать:
– Альфред Розенберг, рейхсляйтер и рейхсминистр. «Мировая борьба и всемирная национал-социалистская революция нашего времени».
– Оттуда потом зачитаете отрывочки, очень любопытно. Дальше.
– Кнут Гамсун. «Борьба против Англии». Какой Гамсун?
– Удивляетесь? Сколько вам лет?
– Тридцать четыре.
– Господи, сорок шестого года! Тот самый Кнут Гамсун, увы, тот самый... Дальше...
– Вернер Майер. «Укреплять европейское единство». Георгий Серафимов. «Антибольшевистская борьба болгарской прессы». Иво Хюн. «Хорватия – граница Европы!»
– Примечаете? Сталкивают лбами хорватов и болгар.
Тадава продолжил:
– Алядар Кошич. «Словацкая пресса в борьбе против большевизма».
– И словакам – свой шесток, ближе к болгарам, нишкни!
– Владислав Кавецки, руководитель польского отдела агентства прессы генерал-губернаторства «Телепресс», тема выступления: «Хатынь – история одного финала»...
– А это вообще страшно: человек, считающий себя поляком, славянином, работал как руководитель «польского» отдела в «генерал-губернаторстве»! Вы знаете, что это такое – «генерал-губернаторство»?
– Так нацисты называли Польшу...
– Верно. Можете читать дальше – ни одного русского не было на этом «международном» конгрессе, а ведь власовцы выпускали свою газетенку, почище болгар и хорватов антисоветчину печатали, кровавую, сказал бы я, антисоветчину. Почему же их в сорок третьем не пустили в Прагу? Почему, словно бродячих собак, оттолкнули сапогом?! Почему?
– Не знаю.
– Потому, что еще не закончилась Курская битва. Потому, что гитлеровцы еще сидели в Смоленске и Орле – триста километров до Москвы, третий год войны; потому, что они держали Харьков и Севастополь; Ленинград был в блокаде. Они поэтому могли еще стоять на своей извечной позиции яростного антирусизма – вот, по-моему, в чем дело. И лишь осенью сорок четвертого, когда мы вышли к Висле, они собрали в Праге «русских»... Фу... Устал... Симочка, майор, идите-ка вон, а?! – он осторожно посмеялся своей добродушной грубости, заколыхался на подушках, потом зашелся кашлем. Серафима Николаевна бросилась к нему, протянула респиратор с кислородом, подняла голову – каким-то особым, лебединым, нежным, но в то же время сильным движением; он откашлялся, лицо, однако, стало синеватым, отечным.
Положив ладонь на руку Тадавы, он медленно, очень трудно заговорил:
– Я отчего так волнуюсь, когда трогаю эту тему, майор? Я – русский, до последней клеточки своей русский, поэтому не могу слышать разговоры об особой русскости, украинскости, узбекстве, еврействе, грузинстве – не могу! Этого ж только и ждут противники, это ведь мина Гиммлера с Розенбергом! Закладывали они ее давно, шнур тогда же подпалили, и последыши по сей день ждут взрыва. Вы почитайте у меня на кафедре, что власовцы писали... Что им писали хозяева – так точнее. Вспомните «разделяй и властвуй» лондонских умельцев от дипломатии! Мы плохо изучаем политическую разведку прошлого века – я имею в виду разведку Западной Европы, которая формулировала для политиков к о н ц е п ц и и. Французский историк, связанный с Елисейским дворцом весьма тесно, в середине прошлого века утверждал, что внешнее сходство русских с французами и немцами – чистая случайность, пребывание этой нации в Европе – чревато для будущего мира. «Русские – особые люди, они должны жить у себя, общение их с Европой – опасно для Запада, лишено какой-либо необходимости, пусть варятся в собственном соку...» Другие западные философы проводили связь между русским православием – а в прошлом веке именно православие считалось выразителем русского духа – с религией Зороастра, с азиатской религией, поскольку дьявол якобы исследуется русским человеком с интересом и непредвзятостью. Ну ладно, с дьяволом это смешно, но ведь тенденция очевидна – сапогом оттеснить нас за Урал, поддержать наши доморощенные теории об «отличности» от остальных европейцев! А «мужиковствующих свора» – так вроде по Маяковскому – на деле подпевает этим самым французским шовинистам: «Мы – особые, мы – ни на кого не похожие, нечего нам якшаться с прогнившей Европой, это лишь разлагает национальный дух!» Каково?! До чего договаривались: мол, Петр Великий отдал Россию под германское иго! Это про Петра, который открыл дорогу Ломоносову, который призвал Пушкина, раскачал спячку, вывел Россию к д е л у, заставил Европу з а у в а ж а т ь державу, а там только разум и силу уважают, впрочем, сначала силу, а уж потом дух, это – прилагаемое у них, прагматики, ничего не попишешь... Иногда мне книги попадаются – диву даюсь некомпетентности, причем воинствующей! Несут черт-те что, замахиваются на то, что свято нам... Фиги в кармане, параллели, намеки... Как Ивана Грозного трактуют?! Ну да, ну антипод Петра, ну да, хотел истребить память о Новгороде – то есть о Европейской Руси, утвердить церковь как политическую, а не духовную силу, все верно, но как можно при этом забывать, что в те же годы, когда Иван головы рубил, в Париже гугенотов топили в Сене, последователи Торквемады держали в испанских темницах, подвергая дьявольским пыткам, «неверных», а герцог Альба залил кровью Брабант и Роттердам! Чтобы выдвигать концепции прошлого, которое пытаются обернуть программой на будущее, надо з н а т ь! Надо знать! – повторил сердито Трифон Кириллович. – Точнее всех величие русской культуры понял Тургенев и высказал это странно – в отношении к Гёте. Он же западник, Тургенев, какой еще западник, у него европейцы учились е в р о п е й с к о с т и! А ведь именно он писал, что для Гёте последним словом всего земного было «я». Для его Фауста не существовало ни общества, ни человеческого рода. Он погружен в себя, он от себя лишь одного и ждет спасения... Каково? Западник Тургенев этой своей критикой о т ч е р к н у л нашу самость, но заметьте, как он это тактично сделал, как тонко поставил все на свои места! А каково нашему товарищу из Башкирии, Таджикистана или Литвы слышать, когда мой единоплеменец бьет себя в грудь и кричит: «Наша культура – самая великая!» Нескромно это и недостойно по отношению к тем народам, которые именно русская культура вывела в мир, дала – революцией нашей – не только права, не только азбуку, не только библиотеки, но гарантировала им с а м о с т ь! Как же можно делить?! Да, мы – Европа, да, мы при этом и Азия – в этом и лишь в этом наша самость, и она определяется не чем-нибудь, а прекрасным словом с о в е т с к а я...
Трифон Кириллович говорил жарко, привстал даже на локтях, подавшись вперед, к майору.
Тадава чувствовал себя неловко, он боялся за старика, но не знал, как ему следует поступить; взглянул ищуще на Серафиму Николаевну.
– У товарища Тадавы наверняка возникнут к вам вопросы, – сказала та. – Я его буду к вам привозить – хорошо?
Трифон Кириллович обрушился на подушки, поцеловал женщине руку, положил ее ладонь себе на лоб, шепнул:
– Скоро с Пашкой встречусь.
– Фи, – сказала Серафима Николаевна. – Не узнаю! Стыдно!
В коридоре села на скамейку, лицо закрыла руками, но плача Тадава не слышал.
«Как же счастлив был тот человек, которого она дарила своей дружбой, – подумал он. – Какие же прекрасные годы прожил Павел Владимирович... А Игорек его не понимал... Как же сердце у старика разрывалось, а?!»
РАБОТА-VII (Кавказское побережье Всесоюзной черноморской здравницы)
1
В холодной чебуречной, напившись горячего чая, – здесь в горах было студено, не то что в Сухуми, – Костенко надел очки и начал медленно, чуть не по буквам, читать предварительное заключение экспертов и первые допросы, проведенные следователями угро и прокуратуры.
Люди входили и выходили из дощатой, насквозь продуваемой ветром чебуречной; тягуче-медленно визжала дверь, не смазанная ни прошлой осенью, ни нынешней весною; инструкцию, видать, не успели с п у с т и т ь. Костенко хмыкнул: по отношению к Рице надо говорить – «не успели поднять», здесь же горы, а начальство сидит внизу, в Сухуми, на побережье. Смешно: «Сначала п о д н и м и т е нам инструкцию, а потом мы двери смажем». Как такое перевести на иностранный язык? Не поймут ведь. Даже Салтыкова-Щедрина понять не могут, самого великого нашего писателя, если отсчет начинать с Пушкина, понятное дело. Радищев писал о деле, которое справедливо и вседоступно, Толстой постигал таинство мира, Достоевский конструировал личность, отталкиваясь от общечеловеческих проблем, а Салтыков и Лесков писали о России, потому-то и не знают их на Западе.
...Костенко долго читал описи обнаруженных вещей, первые допросы свидетелей, предварительные заключения экспертов, а потом – каким-то неуловимо-брезгливым жестом – отодвинул от себя папки, поднялся и сказал:
