Павел Автомонов - В Курляндском котле
— Тебе хочется, чтобы твою физиономию на экране увидели?
Партизаны смеялись.
— А ты, Гриша, хочешь сниматься? — спросил Тарас улыбавшегося в рыжую бороду Гришу Галабку.
Но тот молчал, лишь хитро-хитро щурил глаза.
— Отец, скажи хоть слово! — попросил Кондратьев.
Отцом прозвали Гришу за бороду и усыг а ему всего двадцать четыре года.
Будучи мастером на все руки, он носил с собой топор, пилу, котелок, ведро, мешочек с инструментами. Галабка был неутомим. Не спеша, он первым взбирался на высоты, проходил болота. А когда удавалось зайти домой, к молодой жене, Гриша готов был исколесить несколько раз вдоль и поперек всю Курземе.
Я отошел с Тарасом в сторону, к поваленной ветром сосне.
На оттаявших от снега кочках зеленел мох, тихо журчал ручей.
— Скоро все оживет, зацветет, — мечтательно проговорил Тарас. — А как привыкли мы к лесу! Не верится, что когда-нибудь оставим его, что разъедемся по разным областям и краям, — может быть, не встретимся больше.
— Если не встретимся, то письма писать будем.
— Да. Я тебе, Виктор, на память о сегодняшнем дне годовщины Советской Армии, который мы вместе встретили в Курземе, часы подарю, — сказал Тарас и, достав часы, протянул мне. — Носи и вспоминай Петра Трифонова. Часы наши, советские, завода имени Кирова.
— Спасибо, Петя! Буду вспоминать. Я не знаю, как буду жить, но если у меня будет сын, я назову его твоим именем — Петром.
— А я своего — твоим именем назову, — Тарас взял мою руку и крепко пожал.
Вечером, когда высоко в чистом небе стоял месяц, а мороз наверстывал упущенное днем, в далекой Москве, во всех столицах союзных республик и городах-героях гремел салют. А мы ночью ушли на северо-запад, к железной дороге Тукумс — Венстпилс.
ПОСЛЕДНИЙ ПОДВИГ
За последние пять дней мы два раза договаривались с фронтом о том, чтобы нам прислали груз, и два раза срочной телеграммой я просил задержаться с отправкой до следующего сигнала.
Фашисты не давали нам суток побыть на одном месте. А груз нужен, как воздух. Патроны для отечественного оружия были на исходе — осталось по десять штук на автомат.
Двадцать седьмого февраля, утром, Леонид Петрович, Григорий Галабка и Казимир Малый отправились на Ренду, на старые места наших стоянок, чтобы взять патроны, закопанные в землю еще осенью.
Этой же ночью Тарас пришел из разведки раньше, чем предполагалось. Возвращения его мы ожидали с нетерпением. С вечера недалеко гремели выстрелы.
На расспросы он отвечал односложно: «Ничего, мол, особенного не произошло», но в командирской палатке Тарас сообщил более важную весть: из-под Тукумса прибыл полк гитлеровцев и совместно с карательным отрядом СД и полицией заблокировал лес, в котором мы находились.
Капустин собрал командиров на совещание. Решили до рассвета выйти на юг, к Абаве.
Выступили немедленно.
С полевой сумкой, биноклем и автоматом идет впереди командир разведки — Тарас со своими бойцами. Веселый предвесенний месяц сиял на безоблачном небе, поскрипывал снег. Обходим стороной хутор из опасения засады. Вдали хлопнула зенитка, вторая.
В небе послышался шум. Самолет.
— К нам, наверное, летит, братцы, — печально вздыхает Зубровин.
Самолет близко. Он хорошо виден. Узнаем — наш.
— Близок локоть, да не укусишь!
— Нас ищет.
С болью в сердце мы провожаем взглядом улетающий самолет. Мы не могли зажечь костры, не могли ему дать знать, где находимся.
Снова хутор. Оттуда фашисты открыли беспорядочную стрельбу по нашей разведке.
Мы в кольце. Нужно до света во что бы то ни стало выскользнуть из окружения.
Сделали круг, чтобы спутать следы и остановились в роще недалеко от построек. Передохнув, тронулись вперед разведчики.
— Хальт!
Одновременно гитлеровцы ударили из пулемета. Взметнулись ракеты, осветив и без того светлое небо. Мы залегли.
Пулеметы и автоматы врагов не умолкают. Новые вспышки ракет осветили все вокруг.
А мы почти молчали. Отвечал лишь пулемет Коржана и трофейные автоматы.
Капустин, хмуря брови, твердил Коржану:
— Береги патроны. Бить только по цели. Из ушедшей вперед группы Тараса ползком добрался к отряду Казимир Большой.
— Что там?
— Живой один Тарас. — Он в пятнадцати шагах от них, — с трудом выговаривает слова Казимир. Послал меня… — он не договорил: изо рта хлынула кровь.
— Мы поползем за Тарасом, — вызвались Ершов и Толстых и, не ожидая разрешения, тронулись вперед.
— Назад! — крикнул Капустин.
Я никогда до этого момента не видел у него такого отчаянного выражения лица.
— Назад! — повторил он.
А впереди стреляли и стреляли.
…Тарас еще жил. Фашисты приближались к нему.
Что мог он сделать — раненый, с пробитой грудью, истекающий кровью?
Но глаза еще блестят, сердце стучит, живет и хочет жить.
Сколько раз смотрела смерть в ясные очи Тараса и, не выдержав его упрямого взгляда, — отступала. Он жил и смело шагал своей партизанской дорогой.
А сейчас он сам зовет смерть. Вот он стиснул в руке холодную гранату. Сколько перебросал он их на фашистов! Нет. Не таков Тарас, чтобы отдаться живым. Он разогнул зубами усики кольца и рванул его к себе.
…Не думал я, мой дорогой Петро, начиная записки, так закончить рассказ о тебе. Но ты бессмертен для меня, для моих друзей, мой боевой товарищ. Пройдет время, может, я буду жив, у меня будет сын — я назову его твоим именем. А такое время придет. Не раз еще земля обнажится от снега, зашумит и запоет весною лес, покроются зеленью поля, зарастут травой воронки, вырытые войной, и ветер будет гулять над могилами героев, павших в боях с фашистскими захватчиками. И далеко от Москвы и Ленинграда будет одна могила у самого леса, в пятнадцати километрах от Кулдыги, возле шелестящей прозрачной листвой березы. Люди, проходящие мимо, будут снимать шапки и говорить:
— Здесь похоронен советский партизан Петр Трифонов, погибший в бою с фашистами в последний день февраля месяца сорок пятого года.
Мы уныло шли лесом, поддерживая раненых товарищей. Скользят ноги и проваливаются в глубокий снег.
— Почему я не подорвался, как Тарас? Приполз… Зачем вы меня несете? Кому я теперь нужен, — не в силах забыть друга, говорит Казимир Большой.
— Молчи! Еще жить будем… Выше голову! Раненый узнал голос, пошевелил губами.
— Жить… О, нет, Сашок! Я уже не жилец.
— Лежи и не болтай чепухи! — Воды…
Принесли из ручья воды, напоили раненого.
— Сухаря, может, хочешь?
