Петр Краснов - С Ермаком на Сибирь : сборник
Он сделал шаг к Ермаку и стал против него.
— Атаман! — сказал он, и голос его надломился и пресекся от сильного сердцебиения.
Ермак повернул голову на мальчика и нахмурился.
— Что скажешь, станица? — сказал он.
Песня опять донеслась припевом из леса и сбила все то, что хотел сказать Федя Ермаку.
— Атаман, — повторил он, и лицо его, загорелое и смуглое, потемнело от смущения.
— Я слушаю.
Ермак смотрел на Восяя, ставшего подле Феди и как будто старавшегося помочь своему хозяину сказать то, что он хотел сказать атаману.
— Дозволь мне пойти ночью в стан татарский и разведать, что у них на душе лежит.
Лицо Ермака прояснилось. Тихая улыбка на мгновение шевельнулась в углах его губ.
— Молод ты, станичник, и неопытен, — сказал Ермак.
— Дозволь, атаман, испытать мои силы… А что молод, — торопился, смущаясь, сказать Федя, — так и ты, Ермак Тимофеевич, чай не старше меня был, когда ходил в Казанскую крепость разведать, где стоит башня с порохом.
Выпалив сразу свою смелую речь, Федя растерялся и стоял теперь, опустив голову и теребя шапку лисьего меха.
— Чаю, был постарше тебя, — усмехаясь довольной усмешкой, сказал Ермак. — Который тебе год?
— Шестнадцать, — пробормотал Федя.
Ермак долго смотрел на мальчика и любовался его милым смущением. Потом быстро по-татарски спросил:
— Ты говоришь по-татарски?
— Да.
— Когда сменишься, приходи в мой шатер.
— Слушаю.
Ермак повернул круто лошадь в лес и быстро скрылся в листве.
* * *В шатре у Ермака под иконою горела восковая свеча. Ермак сидел на ящике и о чем-то крепко думал, ероша густые седеющие волосы. Очередной казак пропустил Федю в палатку и задернул ее полы.
— А?.. Ты?.. — отрываясь от своих мыслей, сказал Ермак и быстро заговорил по-татарски.
— От пленного мирзы Таузака я знаю, что у царя Кучума сегодня ночью военный совет. Я отпустил Таузака, чтобы он на этом совете сказал, что мы за люди, и потребовал покорности. Я знаю, что войско, собранное Кучумом, во много раз превосходит мою дружину. Но — не в силе Бог, а в правде. Смелым Бог владеет. И мне, — понимаешь ты, молодой мой станичник и друг, — важно знать смелы ли татары? Или колеблется их сердце? Я бы мог послать другого, более старого казака. У нас многие говорят по-татарски… Но ты своею смелою речью мне полюбился. У тебя собака — их собака. Таких собак я на Руси не видал. Ночь едва наступила. Я дам тебе доброго коня, ты сейчас поскачешь к ним. У них есть сторожевые псы — они увлекутся твоею собакой и пропустят тебя. Ты прокрадешься к их самой большой юрге и будешь подслушивать, что там будут говорить. На рассвете будь здесь… Все мне расскажешь. Не боишься?
— Не боюсь, атаман.
— Добрый казак… Дай я тебя перекрещу… Родные, близкие есть у тебя?
— Были, атаман, и родные и близкие, была и невеста. На время похода вынул я их из сердца моего, чтобы они не смущали его. Вернусь — еще крепче полюблю их. А не случится мне живым быть — и их покой не надо смущать моею кончиной.
— Спасибо, станичник. Молодец!.. Воин царев — Божий воин и не след ему о земном думать. С Богом.
Ермак крикнул очередного есаула и приказал дать Феде лучшего коня из его атаманской сотни.
Еще через полчаса Федя мчался широким наметом по зеленой степи туда, где легким заревом светились костры татарского становища. Восяй поспевал за ним.
XXVIII
Военный совет у Кучума
Ермак был прав. Татарские собаки засуетились было, но, признав в Восяе своего, а в Феде, одетом в татарский халат, — татарина, живо угомонились. Начавшийся было лай смолк и сменился собачьими любезностями, обнюхиваниями, облизываниями и дружным маханием хвостов.
Вероятно, татарские собаки расспрашивали Восяя. Что им плел про себя и про Федю Восяй — неизвестно, но, должно быть, плел что-нибудь забавное, потому что собаки кругом обступили его и сидели и лежали, глядя внимательно на пришельца…
Татарский стан полыхал кострами. Но была уже глубокая ночь. Костры догорали, и Феде было хорошо видно спящих подле них татар, им же — Федя это знал по опыту — со света в темноту не было ничего видно. С сильно бьющимся сердцем Федя неслышною тенью крался между костров в середину стана, где ярче горели огни и где слышалось ржание многих коней. Иногда кто-нибудь спросит от костра:
— Ким гелиор?[37].
— Улан, — ответит Федя и, охватив рукою рукоять ножа, скользнет во мрак и притаится не дыша.
У большой войлочной пестрой юрты было сбатовано около сотни богато поседланных лошадей. Татарские наездники — уланы с копьями стерегли их. Федя обошел сзади юрты и там, где не было костров, пополз по затоптанной траве к юрте. Он подполз к ее краю и чуть приподнял войлочную полу.
В очень большой круглой юрте чадно горели масляные, невиданного Федей устройства, китайские, должно быть, фонари.
Пестрые полы юрты то и дело распахивались, и в юрту входили богато одетые молодые и старые татары. В глубине юрты на вышитых золотом подушках сидел крепкий старик в богатой собольей шубе, крытой золототканным шелком. Он важно кивал головой входившему, отвечая на его низкий поклон. Федя догадался, что это Кучум. Военный совет еще не начинался. Кучум молчал. Глухое бормотание шло в юрте.
Наконец пола распахнулась последний раз и плотно задернулась. В юрте воцарилась глубокая тишина, Феде казалось, что он слышит биение своего сердца. Вцепившись руками в войлок, приникнув ухом к земле, он слышал теперь каждый шорох, раздававшиеся в юрте.
Тихо потрескивали фитили лампад. Вдруг громко икнул толсторожий вогул и испуганно заморгал глазами.
В эту тишину невнятным шепотом вошел гортанный голос Кучума.
— Мирза Таузак! — сказал он.
Из группы сидевших в юрте татар отделился нестарый, толстый татарин в широком коричневом азяме. Он поклонился в пояс Кучуму и приложил ладони ко лбу и сердцу.
— Мне говорили, мирза Таузак, — тихо сказал Кучум, — что ты видал каких-то неведомых нам людей, пришедших из-за Каменного пояса. Что те люди взяли тебя в плен и потом отпустили. Скажи нам, что это за люди?
Мирза Таузак поклонился еще раз Кучуму и заговорил ворчливым, точно лающим голосом.
— Те люди, бачка, страшные… Ростом великие. Глаза у них быстрые… Из луков своих они стреляют огнем и громом смертоносным. Летит тот гром дальнее стрелы, кинутой самым сильным лучником, ранит до смерти и всякие доспехи и тегиляи[38] пробивает насквозь.
— Ах-ха! — пронеслось шорохом по юрте. — Быть беде!
