Мельник Акимович - Гранитный линкор
Скоро разведчики, одетые в маскхалаты и в полной боевой выкладке, ждали сигнала к выходу. Некоторые, прислонившись к каменной стене, задумчиво сидели на корточках, другие молча полулежали на нарах. Остальные писали письма.
Неуемный старшина отряда уже который раз придирчиво осматривал каждого матроса. Ему все казалось, что он что-то упустил.
— А вот иголки с нитками у тебя, наверное, нема? — спрашивал он коренастого с задумчивыми глазами матроса.
— И вправду нет, товарищ старшина! — смущенно признался тот.— Вы ее мне перед прошлой операцией дали. А я куда-то...
— На еще одну. В таком деле матросу без иголки, як в атаке солдату без штыка!
— Спасибо...
Ждать еще полчаса. Старшина пошел в другие землянки. Следом за ним вышел и Ерохин. В землянке стало тихо-тихо. Слышно, как часто падают с потолка капли и монотонно, хрипло тикают ходики.
— Ох, как долго! — нетерпеливо повернулся на нарах Камушко.— Амасик, хотя бы ты рассказал что-нибудь такое, знаешь, чтобы за нутро взяло... Про Кавказ, что ли! Расскажи, а?
— Красивей мой Кавказ ничего на свете нет! — и Амас больше ничего не сказал.
— А я скажу — есть и покрасивее твоего Кавказа! — после долгого молчания возразил Семен Сибиряк.— Эх, и слов таких в мире нет, чтобы описать ее!
— Кого это? — спросили сразу несколько матросов.
— Сибирь-матушку!
— Сибирь красивей Кавказ? — вскочив с нар, спросил Амас.— Повтори, Сеня, что ты сказал?!
— Про свою Сибирь сказал!..
— А ты, Сеня, когда-нибудь Кавказские горы видел?
— Не видел, сердешный, но есть и у нас горы — сколько хочешь.
— Настоящие, говорю...
— И я говорю, настоящие. Лучше наших Алтайских нет!
— Вы слышали, что он сказал? — кипятился Амас.— Сам Александр Пушкин про Кавказ писал, сам Михаил Лермонтов про Кавказ писал, сам Лев Толстой писал... А кто про твой Алтай писал? Ну, кто?
— Найдутся и такие, что про Алтай напишут.
Амас соскочил с пар.
— Ты, Сеня, только закрой глаза!—торжествующе сказал он.
— Ну, закрыл.
— Теперь представь себе Эльбрус! Ох, какой гора! Выше, красивей, чем все горы! Снег там, как сахарные головы, круглый год... Быстрые, быстрые ручейки, горные реки кругом, водопады! А внизу... розы цветут... да какие розы! Рай прямо! Такого нигде не увидишь... А яблоки, груши, виноград, абрикосы, персики, мандарины... Есть у тебя в Сибири все это? Есть?
— Вот бы сейчас туда!
— Ух, хорошо! — слышатся из полумрака восхищенные голоса.
Семен Сибиряк молчит.
— Чего, Сенька, молчишь? — не унимается Амас.— А ты вино наше пил? Вспомнишь и уже пьяный, станешь! Кончится война, в гости к нам, Сеня, приглашаю! Женим тебя там!
Семен не ответил. Он взял гитару и слегка тронул пальцами ее холодные струны. Они глухо дрогнули и нежно запели.
— Такая невеста будет,— продолжал Амас,— каких в Сибири у вас нет!.. Глаза — агат, камень такой сказочный есть, даже красивее! Посмотрит на тебя — все скажет! Когда увидишь, как идет она, сам стройнее кипариса станешь! Работать начнет — на истребителе не догонишь! А как обнимет да поцелует!
От этих слов пальцы Сибиряка лихорадочно забегали по струнам.
Теперь все замолчали. Проникая в душу матросов, звучала гитара. Наверное, под ее грустную песнь каждый вспомнил о родном доме, о любимой. И чем больше думал об этом Семен Сибиряк, тем душевнее звучала его гитара.
— А теперь, Амасик, ты закрой глаза.
— Уже закрыл, Сеня!
— Плотнее, чтобы больно было!
— Уже больно, Сеня...
— Представь себе,— пальцы Семена чуть-чуть коснулись струн,— вспахана земля, и нет ей конца и края! А на земле той пшеница «Сибирка»: куда там сравняться Баренцеву морю — похлеще, только колосьями от ветра шумит, как оно в непогоду! Смотришь, и горизонт закрыт! Если бы, Амасик, рядом твой Эльбрус был, то его бы не было видно!..
— Это ты, Семен, лишку хватил,— прервал было кто-то рассказчика.— Своими бы глазами посмотрел на Эльбрус — его не закроешь!
— Ничего не хватил...
— Наши урожаи ни с чем в сравнение не идут! А еще не поднятой целины сколько...
— У нас в Сибири так,— загудели со всех концов землянки растревоженные голоса.— Давай, Сеня... Солнце хлебами сибирскими затмить можно!
Семен молчал, перебирая пальцами струны, играл незнакомые, берущие за сердце мелодии, которые заполняли землянку. От них скупые слова Семена становились еще красивее и убедительнее.
— Когда созреет пшеница, колосья с кулак — до самой земли клонятся, иногда толстущий стебель не выдерживает — ломается. Прислушаешься, а она колос о колос, колос о колос... звенит.
— Понятно, золото ведь! — не удержался кто-то.
— Век бы ее, сердешную, слушал... да прозеваешь — золото-то от спелости сыпаться начнет... И вот выедешь на простор — душа радуется! Словно серебряные линкоры, плывут комбайны в золотом поле! И зерно, будто многоводная Ангара — до краев заливает кузова машин! Отвозить не успевают! Ведешь такой хлебный завод по полю, а самому плясать и петь хочется! Ох, Сибирь-матушка!
— Поэт ты, Сенька! — горячо бросил Амас.— Так сказал, будто я сам вижу!
— Э-э, да это, Амасик, не все...
— Всего, братишка, не обскажешь! — перебивая друг друга, заговорили сибиряки.— Про один наш Кузбасс год надо рассказывать!
Вдруг с силой раскрылась дверь. Погасла коптилка, непрошеная вьюга загуляла по землянке.
— Ну и буран! — плотно закрыл за собой дверь Ерохин и, отряхнувшись, беспокойно добавил: — Потрясающая новость, братцы, беда!
— Какая? — вскакивая с нар, спросили сразу несколько матросов.
— Противник перешел в наступление?
— Нет, хуже, к нам в отряд назначен лейтенант Юрушкин!
На минуту все замолчали.
— Полундра...— уныло вздохнул кто-то.— Из гауптвахты не вылезем!
— Не страшно! — сказал Амас.— Бритва в карман, сапожный щетка — в другой, и порядок!
— Хороший офицер! — обрадовался Гудков.— Жизни своей за матроса не пожалеет!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Ровно в два часа капитан Углов повел отряд к стоянке катеров. Ноги матросов увязали в сугробах свеженаметенного снега. В двух шагах не было видно впереди идущего. Лица покрывались корочкой льда. Ресницы спаивались тонкими сосульками, было трудно смотреть, а еще труднее дышать...
Чтобы не сбиться с пути, не растеряться, все держались за телефонный провод, протянутый заранее от землянки разведчиков до стоянки катеров. В этот день пурга была особенная, такой еще люди не испытывали на Угрюмом. Поэтому каждый сознавал, что, если отстанет — конец! Закружит, запорошит, измотает его вьюга. А коль уставший человек не догадается зарыться в снег, притулиться где-нибудь к камушку, то он уже не жилец. Но матросов пурга не страшила. Они даже радовались, когда она усилилась: врага застанем врасплох!
