Симон Бельский - У подножия Саян (рассказы)
Прежде чем звери успели выбраться на землю, рядом с нами загорелась сосна. Сначала огонь тух и вспыхивал, точно по дереву перепархивали огненные птицы. Загорелись кустарники на берегу, и вдруг высоко взвилось в клубах дыма лохматое пламя. Люди и звери обезумели от страха, — они выли, ревели, плакали, ползая по траве, пока на них не посыпался огненный дождь. Тогда они, как ослепленные, бросились вглубь тайги, но пламя опередило их и в той стороне, куда бежали люди и звери, я видел далеко от берега вершину горящей лиственницы.
Вместе с переселенцами, медведями, волками и лосями исчезли и мои рабочие, русские и китайцы. Спасение от огня было только в реке. Я по шею вошел в воду и, как во сне, видел бешеную пляску пламени вдоль берегов и вокруг себя на зеркальной поверхности реки. Когда становилось слишком жарко, я опускал голову в теплую воду и оставался в таком положении, пока хватало воздуха.
К утру пожар ушел далеко от реки; солнечный свет погасил последние искры и осветил черную гарь, ряды наклоненных, скрещенных и поваленных деревьев, на которых кое-где сохранились опаленные ветки. Все сорта дыма, — белого, синего, коричневого, желтого, то легкого, как утренний туман, то тяжелого, как нефть, ползали над мертвою землею, над болотами, лениво стекали к реке или уплывали к закопченному небу!
Я вышел из воды, нашел бутылку с ханшином и выпил его до дна.
Водка показалась мне совершенно безвкусной, и когда я обернулся, чтобы выбросить бутылку в реку, то увидел на другой стороне, так ясно, как вижу, вас, подлого Лин-Чанга. Он шел вдоль берега, как ходил всегда, — согнувшись, с жестянкой за плечами и кружкой в руках! Я швырнул в его мерзкую голову бутылку, но она, не долетев, упала посередине реки.
Лин-Чанг засмеялся и, как ни в чем не бывало, продолжал спокойно идти дальше, пока не потонул в полосе желтого дыма.
Не понимаю, как он мог ходить! Нельзя брать веревку с узлами, особенно для мертвецки пьяного, и потом два вершка от земли — слишком маленькое расстояние…
— Опять неясно! — начал было Крымзов, но остановился и торопливо добавил: — Впрочем, иногда ясность только портит дело.
— Ну, а что же было с переселенцами? — спросил кто-то.
— С переселенцами? кто их знает! В реке одна волна, за ней другая, третья!.. Все видят, как они идут и уходят, а куда исчезают, никто не знает.
— Немые волны! — сказал Крымзов.
— Немые волны, — повторил Талалаев и начал доставать свой хронометр.
IIIПосле ужина мы сидели в общей каюте, слушали, как дождь барабанит но палубе, и от нечего делать в сотый раз рассматривали истрепанный альбом с фотографиями, снятыми младшим помощником капитана на всех пароходных стоянках от Сретенска до Николаевска. Фотографии, надо оказать правду, были плохие, очень плохие! но все же я не одобряю поведение тех пассажиров, которые, не щадя самолюбия юного помощника, писали на оборотной стороне карточек свои пояснения, вроде следующих:
«Исправляю ошибку составителя альбома, — тут сняты не береговые скалы, а мой знакомый почтмейстер Лопушин с женой и детьми».
«Не береговые скалы, а охота на тигров».
«Внутренние органы пьяницы».
«Обвал в горах».
«Непостижимая игра природы».
Некоторым извинением для пассажиров может служить та отчаянная скука, которая овладевала нами со второго дня путешествия на грязном, тесном пароходе, переполненном китайцами и рабочими. Я с первого взгляда увидел на этой загадочной фотографий кошку с котятами и, удивляясь, что до меня никто ее там не находил, взял перо и прибавил свое объяснение к десятку других.
Итак, мы сидели за длинным столом, покрытым изрезанной клеенкой, рассматривали альбом и обменивались короткими замечаниями о скверной пароходной кухне, пока общее внимание не было привлечено изображением двух странных существ, плававших в сером тумане, который всегда окутывал снимки, сделанные помощником капитана.
— Что это такое? как вы думаете? — спросил Крымзов, указывая на фотографии на огромные руки, колени, похожие на бревна, туловища в мехах и маленькие головы, запрятанные в туманной мгле.
— По моему, фотограф неудачно поместил свой аппарат.
— Да, но все-таки здесь можно отлично рассмотреть кое-какие подробности, — впалые щеки, трусливое и вместе хитрое выражение лица; во всей фигуре что-то унылое и расслабленное, как у издыхающего животного. Не знаете, так я вам скажу!
Крымзов минуту помолчал, чтобы сильнее возбудить наше любопытство.
— Эта фотография снята с последнего человека! Понимаете ли — последний человек! Я-то хорошо знаю в них толк! В Сибири живут или недавно жили вымирающие племена, — Омоки, Аррины, Катты, Ассаны. Каждый из этих народцев состоит из нескольких семей или даже из одной семьи, странствующих в невылазных дебрях и хранящих последние остатки культуры, созданной много веков тому назад. Они пришли сюда с Востока, с Юга, говорят на различных языках, молятся разным богам, но потому что они последние остатки могущественных когда-то народов, у всех у них есть общие черты. Я это отлично знаю, так как еще недавно чуть было не нажил целого богатства на одном из этих бродяг, который представлял последний лист на дереве с подсохшими корнями.
Я ничего не могу вам рассказать о первом человеке, о первых ростках отдельной расы их или народа, — я их не видел и обманывать никого не стану. Но последний человек — другое дело! Они все похожи друг на друга, как столетние старики. Когда придет время и на земле останется последний француз, немец или русский, у них будет такое же тело, как у этой сибирской древности, оказавшейся перед фотографическим аппаратом помощника капитана. Все кончают одинаково, и в конце концов цивилизация каждого народа, все его пророки, ученые, изобретатели, преступники, вожди, поэты заканчиваются в теле какого-нибудь расслабленного идиота, таскающего с собой кучу мусора, интересного только для археолога, и как летучая мышь прячущегося от шума, движения и света.
— Это уже философия! — сказал № 13. — Расскажите нам лучше о последнем человеке! Где вы его видели?
— Хорошо! Будьте любезны, закройте двери на палубу, — оттуда летят брызги дождя. Благодарю вас.
Дело происходило летом 1911 года. Я жил в то время во Владивостоке, в гостинице на берегу залива. Занятий у меня не было, да я их не искал, так как придерживаюсь того правила, что человек, имеющий столько денег, чтобы прожить месяц-другой, должен совершенно спокойно наслаждаться жизнью, если только он не прирожденное вьючное животное.
Каждый день после обеда я сидел часа два на берегу залива, следя за уплывающими туманами, пароходами и рыбачьими лодками, направлявшимися в Нагасаки, Шанхай и на север, к Берингову проливу. Дни чеканились из полновесного золота, и когда тонули в море, то по воде долго еще разливались красные и желтые отсветы.
