Джеймс Кервуд - Долина Безмолвных Великанов
Кент вернулся к нарам и в отчаянии закрыл лицо руками. В течение получаса он сидел неподвижно, не поднимая головы. Впервые в жизни он почувствовал себя побежденным, причем побежденным настолько основательно, что у него не было больше желания продолжать борьбу, а в душе его царил сплошной мрак вперемешку с сумятицей мыслей о том, чего он лишился.
Наконец он открыл глаза в темноту своей тюрьмы, словно для того, чтобы увидеть чудесное явление. Мрак его камеры прорезал столб неяркого золотистого света. То был свет восходящей луны, проникавшей сквозь маленькое окно с решеткой. Он представился Кенту живым существом, которое украдкой пробралось в его тюремную клетку. Кент с удивлением и восторгом глядел на него. Глаза его проследили путь светового луча до маленького квадратного отверстия в стене, и там, за ним, — огромная, красная и торжественная, — сама луна вставала над лесом, заливая своим призрачным светом весь мир. Некоторое время Кент не видел ничего, кроме этой луны, заполнившей собою всю оконную раму. Поднявшись на ноги и подставив лицо потоку лунного света, он вдруг почувствовал, как где-то в глубине души возрождаются тени его былых надежд. Одна за другой воскресали они и возвращались к жизни. Кент протянул ладони, словно наполняя их пьющимся светом; сердце его забилось энергичнее, когда он, стоя в немом благоговении, наблюдал величественный лунный восход. Насмешливое бормотание реки снова сменилось песней надежды, пальцы его крепче сжались вокруг прутьев железной решетки, и дух бойца опять возродился в нем. По мере того как этот дух приобретал силу и, окрепнув, подавлял отчаяние и гнал прочь мрачные мысли, Кент следил за тем, как луна поднималась все выше и выше, меняя цвет от красного у самого горизонта до золотисто-желтого ближе к зениту. Он удивлялся и восторгался чудесным зрелищем волшебных изменений окраски ночного светила, которое никогда не переставало восхищать его.
И тут он засмеялся. Если бы Пелли и Картер услышали его, они бы решили, что он сошел с ума. Впрочем, это и было своеобразным безумием — безумием возвращенной уверенности, безграничной веры, оптимизма и твердого намерения осуществить свои мечты. Кент снова выглянул за решетку окна. Мир никуда не исчез, он продолжал оставаться на своем месте; и река, и все то, ради чего стоило бороться. Каким образом — он даже не пытался представить себе сейчас. Он опять засмеялся, негромко и немного печально, ибо усмотрел мрачноватый юмор в том факте, что он, выходит, сам построил для себя тюрьму.
Кент снова сел на нары, и насмешливая мысль пришла ему в голову: должно быть, все те, кого он доставлял сюда и чьим первым наказанием была отсидка здесь, в душе смеются над ним. Перед его мысленным взором столпилась целая галерея лиц — темных и светлых, лиц, наполненных ненавистью и отчаянием, лиц мужественных, оживленных надеждой, и лиц, бледных от страха смерти. Среди призраков жертв его доблестной охоты на людей выплыло лицо Антона Фурнэ и осталось с ним. Потому что он доставил Антона в эту самую камеру — Антона, огромного француза, черноволосого, бородатого, с веселым, искренним раскатистым смехом, от которого даже в те дни, когда он ожидал исполнения смертного приговора, дрожало пресс-папье на письменном столе инспектора Кедсти.
Сейчас Антон предстал перед Кентом, словно мифический герой. Он убил человека и, как подобает мужчине, не отрицал этого. Несмотря па то что в его огромном теле таилось сердце трепетное и ласковое, как у девушки, Антон гордился своим убийством. Во все дни тюремного заключения он пел песни, прославлявшие мужество и благородство, толкнувшие его на такой поступок. Он убил белого человека из Чипевайана, похитившего жену у его соседа. Не его жену, но жену соседа! Ибо кредо Антона гласило: поступай с другими так, как ты желал бы, чтобы они поступали с тобой. Он любил своего соседа великой любовью простых людей, живущих в лесной глуши. Сосед был слабоват, а Антон здоров и силен как бык, так что, когда настала пора, пришлось Антону принимать меры по защите его поруганной чести. Когда Кент привел его сюда, гигант прежде всего расхохотался над крошечными размерами камеры, затем над ее неожиданной прочностью, а потом ежедневно смеялся и горланил громкие, раскатистые песни о краткости жизни, которая выпала на его долю. Когда он умер, на его лице сохранилась удовлетворенная улыбка человека, уплатившего ничтожную цену за то, что покарал великое зло.
Кент знал, что никогда не забудет Антона Фурнэ. Он никогда не переставал сожалеть, что именно ему не повезло и он вынужден был доставить сюда Антона; и всегда в трудные минуты воспоминание об Антоне, гордом чело веке с отважным сердцем, возвращало ему мужество и стойкость. Он никогда не сможет стать таким, как Антон Фурнэ, — говорил он себе много раз. Никогда его сердце не достигнет такого величия и способности к самопожертвованию, ибо хотя Закон и приговорил Антона к повешению, но история свидетельствует, что Антон Фурнэ в жизни нс обидел ни мужчины, ни женщины, ни ребенка до тех пор, пока не уничтожил гнусного гада в человеческом обличье, за что Закон безжалостно раздавил его своей железной пятой.
И в эту ночь Антон Фурнэ снова явился в камеру и уселся рядом с Кентом на нарах, где он спал много ночей; и призраки его смеха и песен звучали в ушах Кента, и его несгибаемое мужество наполнило залитую лунным светом тюремную камеру, так что, когда Кент наконец растянулся на жестком ложе, отправляясь ко сну, он был уверен, что душа этого героического мертвеца придала ему такие силы, которых невозможно добиться от живых. Ибо Антон Фурнэ умер смеясь, хохоча, распевая песни, — а именно Антона Фурнэ он увидел во сне. И в этом же сне выплыл образ другого человека — человека, которого в округе звали Дерти Фингерс7. А вместе с ним пришло и вдохновение!
Глава 11
Там, где участок огромной реки загибается внутрь наподобие языка добродушной собаки, лижущей берег у Пристани на Атабаске, все еще сохранялся так называемый «Квартал Фингерса» — девять старых, разваленных, дряхлых, потрепанных непогодой и Бог знает из чего и как построенных лачуг, которые поставил здесь эксцентричный гений, предвидевший резкий подъем деловой активности в здешних местах за десять лет до того, как это действительно случилось. Пятой лачуге — считая с какого угодно конца — ее владелец, сам Дерти Фингерс, присвоил неожиданно громкое имя: Добрая Старая Королева Бесс. Лачуга была покрыта черным толем и имела два окна, которые выходили на реку и, словно два квадратных глаза, что-то постоянно настороженно высматривали в ней. К фасаду лачуги Дерти Фингерс пристроил навес, чтобы защитить себя от дождя в весеннее время, от солнца летом и от снега зимой. Ибо здесь Дерти Фингерс просиживал всю ту часть своей жизни, которую не тратил па сон.
