Луи Буссенар - Приключения парижанина в Океании
— Как? Разве их треклятый корабль, который они могли по своему желанию превратить и в трехмачтовое судно, и в плавучую тюрьму, корабль с каким-то особым чертовым двигателем вместо обычной паровой машины, с пушками, замаскированными чуть ли не под рыболовные снасти, разве он не затонул на наших глазах внутри этого, как ты его там называешь, атолла?
— Да, он пошел ко дну на наших глазах. Но вот затонул ли он? Сомневаюсь. Кто может поручиться, что столь великолепное создание современной науки не превратилось в подводный корабль? Кто может доказать, что он не вышел из своего недоступного укрытия еще более опасным, еще более неуязвимым, чем был до этого, и что сейчас он не бороздит океан?
— Вообще-то все возможно. Но их самый главный мерзавец, живший в Париже чуть ли не во дворце, утонул в сточной канаве во время бегства, когда его собирались схватить, он-то действительно отправился на тот свет.
— Мы знаем лишь, что после страшного ливня в одной из сточных канав, сообщающихся с домом, в котором жил предполагаемый главарь этих бандитов, был найден труп с лицом, изъеденным крысами, его невозможно было опознать.
— Тысяча чертей! Ты прав. Но тогда, значит, нам придется все начинать сначала.
— Вероятно, и положение у нас сейчас весьма плачевное: без гроша за душой мы рассеяны по всему свету. Нам-то с тобой бедность не страшна, но…
— Да, ведь у нас на руках ребенок! Бедная девочка!
— Ты тоже ее не забыл!
— Я? — с неожиданной живостью воскликнул Пьер Легаль. — Разве мог я забыть это милое создание?! Право, ты лишился рассудка, сынок. Она и сейчас стоит у меня перед глазами, с ее длинными пшеничными косами и с огромными голубыми, как небо, глазами. Как сейчас слышу ее нежный голосок. Она говорила мне, когда я, проведя месяц на суше, начинал скучать по запаху гудрона и, стоя у окна, барабанил по стеклу: «Ничего не поделаешь, милый Пьер, вы тоскуете по морю, вам надо поскорее отправиться в плавание и постараться как можно скорее вернуться обратно. Я буду скучать без вас, я буду обязательно вам писать. О, мне известно, что такое тоска по океану. Для моряка океан — родина. Ведь я — дочь моряка». Видишь ли, ее слова, ее голосок дороже мне, чем команда: «Внимание, меняем курс». Я слышу это сердцем, — закончил боцман, ударив себя кулаком в грудь, и удар этот прозвучал как удар гонга.
— Дочь моряка… — с грустью произнес парижанин. — Она думает, что отец ее был человеком без страха и упрека, настоящим моряком. Мэдж даже не догадывается, что ее отец — Флахан, главарь морских бандитов! К счастью, только пять человек знают эту страшную тайну: господин Андре, капитан, доктор Ламперьер, ты и я, а мы все — люди чести. Наша сестренка Маргарита должна быть счастливой.
— Отец ее перед смертью раскаялся, искупил свою вину. Ты прав, девчушка должна быть счастливой.
— Это так, мой друг. И все же ее судьба меня очень печалит. Чем больше я думаю, тем больше убеждаюсь, что не случайно столько несчастий обрушилось на нас за последние два года. Господин Андре и доктор разорены, у капитана тоже ничего не осталось, кроме пенсии, а он ведь должен кормить еще мать и сестру. Господин Андре, желая оставить хоть какое-нибудь состояние своей приемной дочери, на последние деньги создает новое дело, компанию «Плантаторы-путешественники Суматры». Не дав мне времени опомниться, он увозит меня с собой, вызывает тебя из Тулона, и мы вместе с доктором оказываемся на Суматре.
Поначалу все идет как нельзя лучше. Поездка в Макао за китайскими кули — простая прогулка в обычное время, но мы почему-то попадаем в руки морского разбойника, который обворовывает нас, присваивает себе наших китайцев и сажает вдобавок под замок. А сейчас, сидя втроем, причем один из нас — ребенок, на затерянном в океане острове где-то у берегов Новой Гвинеи, мы не в силах ничего предпринять.
— Послушай, — проговорил Пьер в волнении, — не видишь ли ты в обрушившихся на нас за последнее время несчастьях происки врагов?
— А почему бы и нет? Как бы то ни было, — продолжал Фрике, почувствовав новый прилив энергии, — нам нанесли удар, но о победе или поражении говорить пока рано. Бывало и хуже. Время идет, и мы должны взять реванш. Вот почему надо как можно скорее добраться до цивилизованных стран и вступить в борьбу.
Следующим утром друзья спустили на воду пирогу и, подкрепив свои силы мясом жареной черепахи, покинули этот пустынный атолл, вызвавший у них столько воспоминаний. Четыре дня прошли спокойно, они проплыли мимо цепи коралловых островов, разделенных небольшими проливами. По мнению Фрике, это были острова Д’Антркасто.
Данная группа островов, расположенная неподалеку от юго-восточного берега Новой Гвинеи, очень плохо изучена, а населяющие ее туземцы, если судить по тем враждебным крикам и угрожающим жестам, которыми было встречено появление пироги, столь же негостеприимны, как и жители острова Вудлэк.
Пристать к берегу оказалось невозможно, к великому неудовольствию Пьера, хотевшему спокойно поспать после обеда и, главное, пополнить запасы не слишком сытной еды, захваченной путниками в дорогу.
— Боцман Пьер, вы грешите чревоугодием, — добродушно подсмеивался Фрике над своим другом. — Извольте немного потерпеть, и мы приготовим вам блюда, которые вполне можно было бы подать в лучших ресторанах Парижа.
— Хм, — пробурчал моряк. — Бульвары! Они слишком далеко отсюда, мой вечный гамен[115]. Ты уплетаешь здешние дрянные бобы с таким аппетитом, будто это лепешки из пшеницы самого лучшего сорта.
— Бобы! — прервал его возмущенный Фрике. — Это ямсы, пататы, кокосовые орехи, бананы, равных которым я не видел в витринах парижских магазинов, когда ел пустой хлеб, запивая его водой. Сразу видно, черт побери, что тебе не приходилось жить впроголодь, как мне, целых пятнадцать лет.
— Ты прекрасно знаешь, сынок, что я неприхотлив в еде. Да и никак не скажешь, что у моряков разнообразное и изысканное меню.
— Тогда почему же ты жалуешься?
— Я не жалуюсь. Я просто брюзжу, оттого что время идет, а мы почти не двигаемся. Мне кажется, это слишком однообразно, ты согласен со мной, Виктор?
— Да, господин, — с уважением проговорил молодой китаец.
— Да, господин, да, господин, твоя речь столь же однообразна, как и наше меню, мой милый, — продолжал Фрике, — послушай, мы все здесь друзья, к чему эти церемонии? Называй меня просто Фрике.
— Холосо, господин.
— Скажи: Фрике.
— Флике.
— Ладно, видно, так на роду написано, все мои приемные дети будут так или иначе коверкать мое имя. Наш черный принц называет меня Флики, а мой желтокожий малыш — Флике. Однако это уже шаг вперед. Неплохо, малыш, а в имени этого просмоленного моряка столько «л», что тебе оно должно прийтись по вкусу.
