Ева Гончар - Рассвет над океаном
Диван слишком короткий и слишком узкий. Поджимаю ноги и обхватываю себя за плечи, представляя объятия любимых рук. А Джарод сейчас возвращается в Бетани Бич. Наверное, он чувствует себя совершенно счастливым. Я бы тоже была сейчас совершенно счастлива, если бы вовремя удержала язык за зубами! Твержу, как заклинание: «Может, всё обойдётся! Может, меня отпустят!» Вдруг донором для мамы всё-таки был Рейнс? Мы не будем выяснять, кто настоящий отец Джарода и кто такой, на самом деле, Лайл! Мы просто исчезнем. Дайте нам просто исчезнуть, ваши тайны нам больше не нужны…
Солнце в зените, ярко-синее небо, ярко-синее море, ослепительно-белый песок. Я иду прочь от воды. Песок горячий и очень мелкий, я вязну в нём и с трудом сохраняю равновесие. Ветер, вначале слабый, усиливается, вздымает песчаные вихри. Песчинки колют глаза, забиваются в нос и в уши. Пытаюсь заслониться руками, но ветер дует как будто со всех сторон. Навстречу, так же заслоняясь руками, идёт женщина в кроваво-красном старомодном купальнике. Мы похожи с ней, как две капли воды! «Мама!» — кричу я сквозь ветер. Песок попадает в рот, скрипит на зубах, раздирает горло. Становится трудно дышать. «Ты мне не дочь, Мия!» — спокойно произносит женщина, поравнявшись со мной. «Мама!» — повторяю я ей в спину. И вдруг понимаю, что эта женщина — не мама, а я сама.
— Нет, и не мистер Паркер, я проверил, — раздаётся совсем близко блеянье Глена Салливана.
— В одном сомневаться не приходится, достаточно на неё взглянуть: её мать — шлюха Кэтрин Джемисон, — отзывается мистер Рейнс.
С меня моментально слетают остатки сна.
— Ублюдок, как ты назвал маму?!
Вскакиваю, намереваясь дать ему пощёчину, и тут же оказываюсь на полу. В ушах шумит, перед глазами колышется жёлто-зелёная пелена.
— Похоже, у неё обморок, — подаёт голос Лайл.
— Куда её теперь? — интересуется приторный доктор.
— Разумеется, на шестнадцатый, в клинику, — постановляет главный.
Я слышу, как поскрипывает, удаляясь, инвалидное кресло. Когда пелена рассеивается, Рейнса здесь уже нет. Принять вертикальное положение я не могу. Мне в жизни не было так скверно! Лайл и Салливан, не церемонясь, поднимают меня на ноги. Кто-то из них забирает мой пистолет. Почти несут меня петляющими длинными коридорами. Спускаются в неизвестных мне доселе лифтах. Отпирают бесчисленные замысловатые замки. И, наконец, оставляют одну в крошечной комнатушке без окон.
В тюрьме.
Спёртый воздух. Крашеные серые стены. Тусклый свет, который невозможно выключить. Узкая железная койка у стены. Стол и пара стульев. За перегородкой, не достающей до пола — унитаз и душ. Массивная дверь. И, конечно, багровый глаз видеокамеры над ней!
Никаких мыслей. Никаких желаний, кроме одного — лечь. Осторожно, чтобы опять не упасть, со стула, куда меня усадили конвоиры, перебираюсь на койку. В этот момент дверь открывается, заходит Лайл. Он кажется очень довольным.
— Вижу, тебе полегчало, — говорит он с ухмылкой.
«Пошёл вон!» — хочу ответить я, но осекаюсь: более неуместной реплики в моём положении не придумаешь.
— И ты научилась придерживать язык! Схватываешь на лету!
— Что тебе нужно, Лайл?
— Нужно — тебе. Переодеться. В своих дизайнерских шмотках здесь ты выглядишь глупо.
Швыряет мне полиэтиленовый пакет, который принёс с собой. В пакете что-то тёмное и бесформенное.
— Поживее! Или хочешь, чтобы я тебе помог?
Всё так же осторожно, по стеночке, иду за перегородку. Содрогаясь от холода, стыда и отвращения, переодеваюсь в грубое серое платье с эмблемой Центра на рукаве, не прикрывающее коленей — где я недавно такое видела? — и чёрные резиновые тапки.
Лайл забирает и складывает в пакет мою одежду.
— Даже не знаю, когда она теперь тебе пригодится!
У двери останавливается и смотрит на меня оценивающе.
— Как же мне теперь к тебе обращаться? «Сестрёнка» не подходит — мы не родственники. «Мисс Паркер» тоже не то — от Паркеров тебе не досталось ни единого гена…
Только попробуй назвать меня Мией!
— …Имени у тебя нет — оно умерло вместе с твоей матерью, — продолжает Лайл. — О! Знаю! — достаёт из кармана блокнот и листает его напоказ. — Сегодня к вечеру в папиной клинике было сорок две… пациентки. Ты будешь — Сорок Третья, согласна?
29. Джарод. 14 апреля, воскресенье, ночь
Её больше нет. Нет больше моей Мии.
Это было, как удар в грудь. Удар, от которого ломаются рёбра и останавливается сердце. Сначала я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Потом, когда дыхание вернулось, вскочил с намерением плыть немедленно в Голубую бухту. Зачем? Разнести Центр на атомы, не иначе. Ключа зажигания на месте не было, я стал искать его, плохо понимая, что делаю, и наткнулся на наши документы. Синие книжечки паспортов с разноцветными визами, символ ожидающих нас приключений. Приключений, твою мать!.. Рената Хауэр — такое имя выбрала себе Мия — лукаво и нежно улыбалась мне с фотографий. Я сам фотографировал её в наше первое общее утро. Какое лицо у неё теперь? Мёртвое?..
Когда я представил Миино лицо мёртвым, сознание померкло.
Опомнился я от боли. Правая рука от ладони до локтя оказалась в мелких порезах и осколках стекла. Горло саднило, я слышал отголосок своего крика, но не помнил, как кричал. Неприятные ощущения вернули меня в реальность. Прикрывая краем рубашки пострадавшую руку, чтобы не заляпать кровью салон и лестницу, я спустился на нижнюю палубу, в ванную, где избавился от стёкол и заклеил пластырем порезы. Управляться одной рукой было неудобно, что тоже пошло мне на пользу: помутнение ушло совсем.
Почему, собственно, я решил, что Мия умерла… что её убили? Слова эмпата могли означать не только то, что мисс Паркер больше нет в живых. Другой вариант, почти столь же страшный: ей стёрли память или изменили личность. В Центре умеют делать такие штучки. Но и для убийства, и для манипуляций с психикой нужны веские причины. Не появились же эти причины ни с того, ни с сего! Мия никому не говорила, что вот-вот покинет Центр. Решения о «расставании» с ней в Башне пока не приняли. Ни в какие тёмные дела в последнее время она не лезла. Так что самым вероятным кажется вариант номер три: мисс Паркер больше нет, потому что теперь Мия знает точно — она не Паркер.
Этой версии я и решил придерживаться. Чтобы не сойти с ума.
Умывшись холодной водой, вернулся наверх. Стол был перевёрнут, один из диванных подлокотников — сломан. Оборванная штора. Осколки вазы на полу, раздавленные тюльпаны в расплывшейся луже. Веером рассыпанные мокрые документы. Похоже, я хотел привести внешний мир в соответствие с миром внутренним — уничтожить глянцевую красоту «Надежды», как уничтожено наше с Мией вымечтанное будущее. Не рано ли ты сдался, Притворщик? Яхта ни в чём не виновата, она нам ещё послужит! Я подобрал осколки и останки цветов; вытер лужу; как вывихнутый палец, вправил подлокотник; поставил на место стол и прикрепил штору. Привёл в порядок документы — они нам тоже ещё пригодятся!
