Александр Кикнадзе - Кто там стучится в дверь?
Шаген покровительственно кивнул головой и не произнес ни слова.
Мы провели несколько репетиций, мне начали шить летний чесучовый костюм, а незадолго до премьеры дали справку и доверенность и попросили съездить в город за стартовым пистолетом. Это была новинка, раньше старты на всех известных мне легкоатлетических соревнованиях давались с помощью красного флажка.
Директор динамовского магазина, внимательно изучив мои документы, распорядился продать один из двух имевшихся у него пистолетов и долго объяснял, как его заряжать, как им пользоваться и как хранить. После этого вынул из ящика пачку пистонов, заложил один из них в пистолет, тот оглушительно бабахнул.
— Как настоящий, жалко расставаться, — восхищенно произнес директор. — Здесь стреляешь — в Маштагах слышно.
Магазин находился рядом с Сабунчинским вокзалом, я успел на свой же поезд и всю дорогу внимательно изучал инструкцию с бесчисленным множеством пунктов и подпунктов. Время пролетело незаметно. В автобусе моими попутчиками были товарищи по школе, которые знали о предстоящей премьере. Один из них уступил мне место. Я все ждал, когда он улыбнется, но он вел себя вполне корректно. Я начинал вкушать сладость служения искусству. Знать бы мне, чем это служение кончится!..
Играл я, как пишут в рецензиях, с неподдельным увлечением, создавая колоритный образ симпатичного с виду негодяя. Все шло хорошо, меня награждали аплодисментами (особенно старался Канделаки), мы благополучно добирались до финала.
Но тут, в самом конце...
Уже все зрители давно догадывались, что я никакой не спортсмен и не любитель оперного искусства, а самый что ни на есть настоящий шпион, который старался с помощью Полины Н. проникнуть в одно оборонное учреждение и выведать его тайны. Не знала этого пока только сама Полина. Но в заключительной сцене она вместо того, чтобы вытащить из кармана ключи и передать их мне, вынула пистолет, навела его на меня и сказала:
— Руки вверх, Краузе, вы просчитались!
— Что вы, милая Поля, как вы могли... как вы могли подумать? Какое-то чудовищное недоразумение...
Я сделал вид, что медленно поднимаю руки. А сам в мгновение ока бросился к Полине, выхватил пистолет и...
— Осечка, — флегматично произнес кто-то из зрителей. — Надо попробовать еще раз.
Стартовый пистолет, так оглушительно бухавший в кабинете директора магазина и на репетиции, упрямо отказывался стрелять. Я покрылся испариной. Сложив руки рупором, мне давал сочувственный совет Канделаки:
— Скажи: «Пиф-паф!»
Я оставил последнюю пулю для себя, несколько раздвинув тем самым рамки драматургического произведения. На этот раз пистолет не отказал. Благословляя небо, я свалился как подкошенный.
Вероника не растерялась, подошла ко мне, наклонилась и, спрятав лицо в ладонях, начала беззвучно рыдать. Зал замер. Она оплакивала свою любовь, свою ошибку, свое несчастье.
Медленно закрывался занавес.
Веронике аплодировали. Я понял, что на нее можно полагаться в самую трудную минуту. Меня утешали. Больше я в самодеятельных спектаклях не участвовал. Канделаки говорил, что я не имею права так поступать и обкрадывать тем самым искусство. Я бы многое отдал, чтобы узнать, не таким ли образом решил отплатить мне за историю с фокусом нечестивец Канделаки: он исполнял обязанности помрежа и хранил у себя реквизит, в том числе и пистолет и пистоны. Не ради ли мести он согласился на эту малопочтенную должность?»
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ОТЦЕ
«Сегодня моему отцу исполнилось бы пятьдесят лет. Я уже давно взрослый. Но бывает и теперь по ночам: такая подступает к самому горлу грусть — не унять, не прогнать. В детстве в такие минуты, закусив зубами угол подушки, плакал тихо-тихо, чтобы никто не услышал.
Часто думаю об отце: кем был бы он сегодня? Как берег бы я его. Каким был бы ему другом. И вспоминаю человека, который приставил к его виску обрез. Я вижу это так отчетливо и ясно, будто и не прошло с той поры столько лет. Тогда еще дал себе слово: вырасту, разыщу Рипу — нет такого места на земле, где бы мог скрыться от меня.
Я считался самым примерным членом школьного стрелкового кружка. Был готов вычистить полдюжины малокалиберных винтовок, лишь бы мне дали три лишних патрона.
Когда целился в грудную обрезную мишень, видел в ней не вражеского стрелка, видел Рипу.
Только встретиться мне с ним, видно, не суждено.
Кандалинцев сдержал слово: банду Ага Киши выловили, главаря к стенке поставили, а Рипе, который навел на след банды, жизнь сохранили. Рубит лес в лагере на севере.
...Первое, что хорошо помню об отце.
Мне было четыре года, мы жили на даче под Аджикендом, к нам на несколько дней приехал папа.
Шел дождь, отец надел брезентовый плащ с капюшоном, взял пару удочек и пообещал вернуться с карасями.
Я даже плохо спал после обеда — так мне хотелось увидеть карасей. Вот только не думал, что их будут живыми бросать на горячую сковородку. Мне стало жаль рыбок, и я заревел во все горло.
Папа посмотрел на маму, а мама на папу, оба улыбнулись, папа сказал, что, если мне так хочется, он может вернуться и выпустить рыбок в пруд.
Я сказал:
— Ой дорогой, ой родимый, пожалуйста, пойди выпусти их скорее обратно, пока они не задохнулись. Дай честное слово, прошу тебя...
— Ладно, договорились. Одеваюсь и иду. — Отец улыбнулся, и мне показалось, что он схитрит. Не пойдет пешком под дождем в такую даль, а выплеснет рыбок в первую же канаву.
Когда он ушел, я сказал маме:
— Боюсь, что папа не дойдет до пруда. Такой сильный дождь.
— Он обещал тебе?
— Обещал. Только сильный дождь.
— Не имеет значения.
— А можно, я только чуть-чуть, одним только глазком погляжу. Дай мне пальто. Я только одним глазком — и мигом обратно.
Мама о чем-то подумала. Потом сказала:
— Хорошо, только ради того, чтобы ты знал, как я верю папе, и чтобы ты сам верил ему. Можешь одеваться. — И мама сняла с вешалки пальто.
Я видел, как папа шел по ровной улочке к пруду, держа в руке банку с карасями. Он вернулся нескоро, промок до ниточки, сказал:
— Маленькие карасята просили передать тебе привет как самому лучшему другу.
...Когда мы приезжали на дачу, первым выбегал встречать нас большой, серьезный и до невозможности лохматый пес Полкан. Можно было подумать, что он только и ждал этой минуты; до того ходил не торопясь, сознавая свое превосходство над остальным собачьим миром, но, как только я выпрыгивал из телеги, он бросался ко мне, клал лапы на плечи, норовил лизнуть в лицо и со страшной силой вертел хвостом. Я привозил ему пару котлет, но он до поры до времени отворачивался от них, чтобы я, упаси боже, не подумал, что его дружба и привязанность корыстны.
