Иван Новожилов - Королевский гамбит
В вагоне притихли. Все слушали парня, стараясь не пропустить ни одного слова. “Где я видел его! — думал Николай. — Нет, ни разу не встречался с ним раньше. Не встречался, а знаю! Ведь Луценко рассказывал о нем! Луценко рассказывал, а Нишкомаев читал стихи”. Пододвинувшись к парню поближе, Полянский шепотом спросил:
— Ты — Великанов? Сержант?
Парень, удивленный, замолчал.
— Точно? — опять спросил Полянский.
— Да! Откуда ты меня знаешь?
— Под Ключами вместе воевали. Разведчиков дивизионных помнишь? Старшину нашего такого широкоплечего парня?
— Ну, ну! В блиндаж он заглядывал. Луценко как будто?
— Точно! Меня тоже под Ключами контуженным взяли. Теперь, выходит, вместе горе мыкать будем.
— Кто как… “Мыкать”. Не то слово, — Великанов глянул на Николая поверх очков, откинул непокорную, свешивающуюся на глаза льняную прядь. — Я спину гнуть на Гитлера не собираюсь. Такую кашу при случае заварю…
Великанов говорил громко. Николай, опасаясь за него, — ведь могли немцы подсадить к ним провокатора, — попросил:
— Еще читай стихи, а? На сердце полегче.
— Можно, — согласился Великанов. — В сорок первом году погиб мой товарищ. Под Киевом это было. На руках моих умер. Я стихи о нем и написал.
Рядом, раненный в грудь осколками,
Умер самый мой лучший друг.
Злой кустарник шипами колкими
Не встревожит раскинутых рук.
Зря черемуха, ветками свесившись,
Льет цветов аромат густой, —
Сколько долгих военных месяцев
Мы дружили дружбой простой…
В жарких спорах бровей не хмурили,
И делились последней махрой.
И помечен пятнами бурыми
Наших серых шинелей покрой.
Словно жаркой пустыней высушен,
Глаз мой сух, и слез больше нет.
На кощунственно белый вишенник
Кровь зари проливает рассвет…
Великанов читал искренне, сердечно. И когда он кончил, Николай, вздохнув, сказал:
— У меня тоже дружок погиб… Из разведки не вернулся. Любил и стихи, и разные истории, и песни. А самая любимая песня была у него… — он пригорюнился, отвернулся к люку, сквозь который в вагон пробивался яркий солнечный свет, и запел вполголоса приятным баском:
Коптилка, коптилка, чего ты мигаешь,
И так в блиндаже полумрак и тоска.
Пойми ты, коптилка, что мы ожидаем
Из дальнего вражьего тыла дружка…
— Ожидаем… — грустно повторил кто-то снизу. — Сами вот по дальним тылам в товарняке, будто скот на убой, следуем.
Возле полотна железной дороги надсадно заурчали моторы. Николай оборвал песню и заглянул в люк. По шоссе двигались танки. Раскачиваясь и переваливаясь с боку на бок, переползали они взорванный бетонный мосток. Башни их были открыты. Танкисты в пробковых шлемофонах, выставившись по пояс, размахивали руками, улыбались, что-то кричали друг другу.
— Сюда бы звено штурмовиков, — процедил сквозь зубы Николай. — Дали бы они этим…
Плюгавый солдат с круглым лицом и оттопыренными ушами, которые делали его похожим на летучую мышь, сказал, тараща на Николая водянистые глаза:
— Не навоевался ишшо? А по мне хватит кровушку лить… Плен-то ишшо лучше для нас. Кончится драчка, а мы — целехоньки. Чай, не сожрут нас немцы-то. Глядишь, и к Дуняшке с ногами, руками ворочуся…
— Такое рыло и близко к себе она не допустит, — бросил кто-то.
— Я плох? Чай, не хужее тебя.
— Заткнись! Еще с нами равняться! Тебя и человеком называть совестно. Сволочь крапчатая!
— Крапчатая… Помалкивал бы. Власть ваша теперя кончилася. Мой отделенный Братин, — тот вон, што в темном углу хоронится, — тоже коммунист, как ты, видно. Молчит Брагин-то. И правильно делает. Не ровен час, унюхают стражники, што в коммунистах значитесь — веревочный галстук одночасьем соорудят. А узнать-то просто…
Вагон загудел от множества голосов. Николай спрыгнул с нар и, не сдерживая клокочущей ярости, крикнул, перекрывая гул:
— Молчать, гад!
— Помолчали! — ерепенился нагловато плюгавый. — Тебе теперя молчать-то надоть. Я што? Я человечишко маленький, ни единой души живой не загубил…
Лицо Николая побагровело. Приблизившись вплотную к солдату, он приподнял его с пола и сильно встряхнул.
— Фамилия?!
— Рядовой я, — сбивчиво забормотал тот, стараясь высвободить ворот шинели из железных пальцев. — Рядовой…
— Способин его фамилия, — откликнулся сержант, которого плюгавый только что назвал Брагиным. — Пулеметчиком был в моем отделении, вторым номером.
— Как попал в плен? — Николай опять встряхнул солдата так, что у того лязгнули зубы.
— Я… я…
— Расскажу, — вызвался Брагин, выходя из темного угла на свободный пятачок перед самой дверью. — Видишь, с испуга у него язык отнялся. Говорить, что ли?
— Давай! — разрешил Николай. — А вы все, товарищи, слушайте!
— Взяли нас под Ключами, — начал Брагин. — Всем отделением взяли. Когда немцы пустили танки, решил я своих ребят во фланг вывести, чтобы, значит, автоматчиков от машин отсечь. Все рассчитал, все учел. Пулемет должен был выдвинуться чуть левее танковой цепи, в неглубокую лощинку. Уж очень хороший обстрел оттуда. Только не знал я, что в руках этого негодяя, — Брагин презрительно кивнул на Способина, сникшего в могучих руках Николая, и сплюнул, — глохнет любое доброе дело. И не отказывался, паразит, в засаду пойти. Согласился даже без напарника в лощину пробраться. Просочились мы во фланг немчуре, залегли, ждем, когда цепь автоматчиков на линию огня выйдет. Автоматчики полегоньку трусят за танками. Сто метров, значит, восемьдесят, пятьдесят… Надо огонь открывать, самое время. Я сигнал ракетой подал. А пулемет молчит! Я — второй. Молчит. Пришлось послать в лощинку Васильева. Приполз он обратно и докладывает: “Нет в лощинке Способина. Сбежал, паразит, и пулемет прихватил”. Остались у нас четыре винтовки, автомат да гранат штук десять на пятерых. Прикинули мы, как из беды выкрутиться. Решили занять дзот на краю оврага, пропустить немцев вперед и ударить в спины. Только обтекли они нас с обеих сторон. К вечеру, слышим, стрельба поутихла: отступили наши. Тогда в дзот к нам сержант пробрался, — Брагин посмотрел на Великанова. — Обрисовал он всю обстановку, как есть. “Драться надо, ребята, — говорит, — до последнего патрона. К утру, глядишь, и наши подоспеют”. Согласились мы, распределили боеприпасы. И тут, откуда он взялся, снаряд тяжелый прямо в перекрытие дзота угодил. Оглушило всех… Очухались в плену. Если бы не эта шкура, отбили бы мы спервоначала немецкую атаку честь по чести.
