Николай Внуков - Один
Поднимаясь, я снова почувствовал слабость и несколько раз присел отдохнуть. Там, на материке, я мог без передыха взобраться на любую сопку. А здесь… меня обливало липким потом, ноги дрожали, голова кружилась, я ловил ртом воздух.
Впереди, на крутизне, стояли большие лиственницы. Я видел их толстые корни, вцепившиеся в землю, слышал их смолистый, терпкий запах. Хотелось скорее к ним, полежать под ветерком у их стволов, посмотреть на запад. Почему-то я был уверен, что оттуда увижу берег материка.
Примерно через час я добрался до первой. Свалил свою котомку у ствола и сам свалился рядом с ней.
Передо мной открывался огромный полукруг моря. Точно такой же серый, кое-где подернутый рябью зыби, как в бухте Кормы. Никакого материка на западе не было и в помине. Ровная, четкая линия горизонта. Только в левой стороне на фоне неба опять туманно рисовались три зуба какого-то острова.
Есть ли у него название на подробных лоцманских картах? И как называется мой?
С моря шел ровный прохладный ветер. Дышалось легко, и от этого невесомого воздуха захотелось спать и есть. Я развязал пакет, съел пять мидий, закусил кисленькими ягодами шиповника и запил обед нагревшейся в бутылке водой. Костер решил не разжигать: неохота было возиться с лучком, да и сушняка я что-то здесь не увидел. Ствол лиственницы, под которой я отдыхал, поднимался прямо, как колонна, и нижние ветки начинались на высоте трех или четырех моих ростов.
Я опять вспомнил про вертолет и стал всматриваться в небо. Но на всем голубом размахе небесной высоты не было ни одного облачка, ни одной подозрительной точки. Даже чайки сюда не залетали.
Впереди, шагах в ста от меня, росли еще три невысокие лиственницы, а дальше, на крутизне, темнел целый лесок. Если бы сюда не так трудно взбираться, лучшего места для жилья не придумаешь. Но здесь нет ни саранок, ни мидий, ни скал, на которые штормовой прибой выбрасывает множество всякого барахла, необходимого для жизни.
Интересно: для того чтобы жить, человеку нужно не так уж много. Самое главное — одежда и обувь. Потом хороший нож — не жиденький перочинник, а крепкий стальной клинок ладони в полторы длиной, посаженный в хорошую рукоятку. Если бы на острове водились звери, — конечно, ружье. Обязательно топор. Ну, еще котелок, миска и ложка. Что еще? Да, пила, хотя бы маленькая, вроде столярной ножовки. И напильник, чтобы ее затачивать. И все. Остальное можно сделать своими руками.
Почему в городе у человека так много вещей? Целые склады белья, костюмы, всякие куртки, пальто, плащи… В квартирах уйма разной мебели, иногда вовсе ненужной, которая только загромождает комнаты и не дает дышать. Да еще телевизор, стиральная машина, холодильник, шкафы, серванты с разными стеклянными и хрустальными горшками, из которых и есть-то нельзя… У многих — автомашины, магнитофоны, фотоаппараты. И все это надо обслужить, возиться с этим, покупать все новые модели этого барахла, потому что старое выходит из моды.
В конце концов получается, что человек только и работает ради вещей, а некоторые гордятся тем, что у них разных шмоток больше, чем у других… Неужели так устроена жизнь, что нужно гордиться? Или это от жадности? Из-за того, что принято хвастаться перед другими?
В нашей семье никто не гонялся за вещами. Все самое необходимое у нас было, а сверх того и про запас ничего не покупалось. «Все мое ношу с собой», — смеялся отец, и мать с ним соглашалась. «Лучше увидеть мир, чем отгородиться вещами от мира», — говорил отец и иногда вечером доставал альбомы своих путешествий. Свободное время он любил проводить в фотолаборатории, где печатал фото с неисчислимых пленок, привезенных из поездок. Самые удачные фотографии он наклеивал в альбомы, и я, сколько помню себя, любил их разглядывать. Чего там только не было! Камчатские сопки, покрытые реденьким чахлым лесом. Небольшой поселок на берегу со странным названием Крест. Озеро среди сопок, называющееся Джек Лондон. Озеро Пляшущих Хариусов. Три оленя с огромными ветвистыми рогами у нарт, лежащих на боку в глубоком снегу. Среди обломков черных скал белый постамент, по которому шагает бронзовый человек в унтах, меховой куртке и с патронташем на поясе. Ветер отдувает уши глубокой шапки. Мужественное, словно выточенное из камня лицо, заиндевевшие усы. На постаменте надпись на чугунной доске: «Бегичев Никифор Алексеевич, 1874-1927, известный исследователь Таймыра». Большой деревянный крест с надписью, выжженой каленым железом: «Поставили щеляне. 1919. Боже дай нам ветра». Опять какое-то озеро со странным названием Луци-хамо-то. Бухта, окруженная пологими сопками, грозовые облака над водой, одинокая скала у берега, а внизу фотографии надпись рукою отца: «Здесь в 1974 году я впервые увидел дистоластерию, траурную звезду Японского моря».
«Сашка, — говорил отец. — Лучшее занятие в мире — шататься по свету, смотреть и быть полезным людям. Все остальное — суета, не нужная настоящему человеку». — «Чему ты его учишь! Он же может понять все буквально», — возражала мать. «Пусть сейчас понимает буквально, потом сам разберется, что к чему. Только бы не включился в эту погоню за мещанством, тогда он проиграет жизнь».
Я почему-то был уверен, что не включусь и не проиграю…
У трех лиственниц я тоже не нашел никакого топлива. Даже прошлогодних шишек под ними не было. На почве желтел тоненький слой хвои.
Я осмотрел деревья. Они росли здесь свободно, им ничто не мешало, и ветви у них не утолщались на южной стороне, везде были одинаковые. Вот тебе и примета о севере-юге…
Здесь я не отдыхал, а начал подниматься прямо к лесу. Мне казалось, что там должны быть и грибы, и ягоды, и еще что-нибудь такое, что сразу же сделает мою жизнь на острове намного легче и интереснее.
Я карабкался на подъем в тени: солнце закрывал скат сопки. От леса тянуло сыростью. И хотя крутизна склона увеличивалась, идти было нетрудно.
На материке в лесу всегда находится сушняк. Жаль, что сейчас июль и еще, конечно, нет грибов. В прошлом году я и отец только за один поход в тайгу — и совсем недалеко от станции — набрали два ведра белых груздей. Хватило на всю зиму. Какие они были, особенно со сметаной! Да и с подсолнечным маслом тоже… А может быть, здесь, на островах, грибы родятся раньше, чем на материке? Может быть, я все-таки найду хоть один грибок?
Машинально я снова взглянул на небо.
Голубая, огромная пустота… Вот прошло уже восемнадцать дней, а меня так и не нашли. А может быть, давно уже и не ищут. И никаких вертолетов не появится в небе. И мне долго, ой как долго не видеть ни отца, ни станции, ни друзей…
Мысль эта заставила меня остановиться, но я воспринял ее спокойно, не так, как в первые дни. Я вообще ко всему стал относиться очень спокойно. Найдут — хорошо. Не найдут — ну и что? Бесись не бесись — толку от этого мало. Ничего не изменится. Надо просто и без всяких истерик делать свое дело на этой земле. Мне дана жизнь, она мне нравится, и я не собираюсь с нею так просто расставаться. Надо не разменивать ее на мелочи, на всякие там сопли, ожидания, страдания и прочее, а делать все, что в моих силах, чтобы сохранить ее для себя. Кто у меня ее может отнять? На острове — только природа или болезнь. А я не поддамся. Коли народился на свет, значит, она же, природа, дала мне право жить. Каким способом можно приспособиться к природе или приспособить ее для себя? Конечно, у меня мало силенок, чтобы приспособить для себя остров. Вот если бы я был не один… А так — надо приспосабливаться. Надо искать то, что поможет мне выжить. Я уже нашел воду, пищу, построил жилье. Остался целым после бури. Не заболел от холода и сырости. Сейчас есть шанс подать сигнал другим людям, что нахожусь на острове. Неужели я упущу этот шанс?
