В. Владимиров - Агент абвера. Повести
Закончив телефонный разговор, лейтенант приказал своему связному сопровождать приезжего офицера и пожелал счастливого пути. Выходя из землянки, он посмотрел на одежду нового знакомого и добавил:
— Да вы промокли–то как! Возьмите мою плащ–накидку. Не очень греет, но хоть от ветра защитит.
Только сейчас Каращенко почувствовал озноб во всем теле. Сапоги и брюки промокли, ноги сводило судорогой. Он поблагодарил лейтенанта, взял плащ–накидку, закутался в нее и пошел за солдатом. Шли быстро. Простреливаемые места перебегали пригнувшись или переползали по–пластунски. Полтора — два километра показались Каращенко очень длинными. Он сильно устал. Сказалось большое нервное напряжение последних дней, переход линии фронта.
— Отдел контрразведки в этой землянке, — указал наконец солдат. — Мне разрешите вернуться?
— Возвращайтесь. Возьмите вот плащ–накидку и передайте лейтенанту мою благодарность за нее. Крепко выручила.
Каращенко попросил часового, стоявшего у входа в землянку, доложить о нем и, когда тот, вернувшись, предложил ему войти, решительно сбежал по ступенькам вниз, подошел к двери и постучал. Никто не отозвался. Тогда он распахнул дверь и остановился у входа.
— Что за церемонии? Входите… — услышал Мокий Демьянович знакомый голос из глубины землянки. Он не поверил ни ушам, ни глазам своим, увидев за маленьким походным столом старого закадычного друга Богданова. На плечах его были майорские погоны. Всмотревшись в вошедшего, Богданов поднялся из–за стола и, раскинув для объятия руки, пошел навстречу.
— Дружище, дорогой! Вот это встреча!
Майор схватил друга в объятия, приговаривая:
— Откуда? С того света? Ну, чертушка, удивил. Каков молодец! Не ожидал. Вот обрадовал, так обрадовал! Садись же, рассказывай.
Каращенко долго не мог ничего ответить другу. Так неожиданна была для него встреча с Богдановым, что он растерялся, не знал, как вести себя. А тот допытывался:
— Что ты молчишь, будто язык проглотил? Ну, говори же!
Мокий Демьянович тяжело опустился на стул. Напротив на табуретке уселся Богданов. Не дождавшись ответа, он заговорил сам:
— Ты знаешь, я ведь тебя уже похоронил. Сказали ребята, что Вентспилсский гарнизон попал в окружение и оттуда почти никто не вышел живым. Я тебя искал и надежду потерял. А ты — вот он, живой, невредимый! Вот здорово!
— Выслушай меня, Николай, — собрался наконец с духом Каращенко, — со мной такая катавасия приключилась, что ты, может, и не рад будешь нашей встрече.
— Брось глупить! Расскажи лучше, где был, как жил? Как оказался здесь, где служишь?
Мокий Демьянович начал рассказывать о себе. Богданов слушал внимательно, и на его лице то отражалась тревога, когда речь шла о тяжких испытаниях, которые выпали на долю друга, то появлялось выражение радости, когда тот рассказывал о своих успехах в борьбе с гитлеровцами.
— И вот я здесь, перед тобой, — закончил рассказ Каращенко. — Кем бы меня ни посчитали — предателем или честным солдатом, патриотом — все равно я дома.
— Да, положение твое сложное. Все зависит от того, кто чему больше поверит. Могут оправдать, а могут засудить. Как подойти. Не стану тебя утешать, да ты в этом и не нуждаешься. Но скажу откровенно: нелегко придется. Найдутся такие, которые в этой истории увидят только теневые стороны, а все хорошее, что ты сделал, выбросят за борт. Но я надеюсь, что не они решат твою судьбу.
— Буду и я надеяться, что разберутся объективно, — вздохнул Каращенко. — А ты мне поверь, в той обстановке, где я находился, поступить как–либо иначе просто не мог. Если те сведения, которые мне удалось собрать, принесут пользу Родине, буду счастлив, пусть даже понесу наказание за все остальное.
Долго беседовали друзья. Богданов подробно расспрашивал Каращенко, отыскивая все новые доказательства того, что тот действовал правильно.
— А теперь, — попросил Каращенко, когда все было обговорено, — докладывай по команде. Действуй так, как требует служба. Вот тебе мои документы, оружие…
— Погоди ты с этим, — отмахнулся Богданов, — сейчас свяжусь со своими начальниками и попрошу разрешения прибыть вместе с тобой. Верю тебе и буду защищать как смогу.
Мокий Демьянович с большим чувством пожал горячую и сильную руку Богданова.
Дальнейшие события разворачивались со стремительной быстротой. Генерал Быстров приказал немедленно доставить Каращенко в Ленинград. Здесь Мокий Демьянович написал рапорт и получил разрешение отдохнуть.
…Мокий Демьянович бывал в Ленинграде и раньше. В тридцатом году он учился в Ленинградской школе ГПУ. Тогда по булыжным «прошпектам» города громыхали старинные трамваи, а на стенах кое–где просвечивали сквозь побелку рекламные надписи поставщиков «Двора Его Императорского Величества». Еще существовала карточная система. У хлебных магазинов стояли длинные очереди. Но город жил, смеялся, пел.
Особенно красив был Ленинград в сороковом предвоенном году. В пышной зелени бесчисленных садов и бульваров, сияющий позолотой церквей и знаменитой адмиралтейской иглы, город то нежился, задумчивый и тихий, в сумраке белых ночей, то спешил, неугомонный, тысячами троллейбусов, автобусов, такси, сотнями речных трамваев, катеров. Катились людские толпы по тротуарам, проспектам, набережным. И город был весь полон песен и смеха. Словно сознавая красу свою, смотрелся он в зеркальную гладь каналов, в воспетую поэтами Неву.
А в грозном сорок третьем году, только что освободившийся от огненного кольца блокады, город–герой был молчалив и суров. В вечернем небе над зачехленным куполом Исаакия, над адмиралтейским корабликом, над уходящим в небо шпилем Петропавловской крепости колыхались привязанные аэростаты. Пустынны и тихи были улицы. В вечерней тишине слышался лишь четкий шаг патрулей. Враг был близок, и город не спал. Тысячи патриотов грудью своей закрывали его от вражеского вторжения. Представив себе их, Мокий Демьянович впервые ощутил, что и он тоже — защитник города Ленина. Но, подумав об этом, снова почувствовал тревогу. Гуляя по тенистым аллеям парков, он как–то забыл о своем нынешнем положении. А оно было нелегким.
Еще несколько часов назад Каращенко стоял перед своим начальником. Строгий генерал молча выслушал доклад о прибытии. Потом попросил подробно, со всеми деталями рассказать о виденном в лагерях военнопленных, в школе абвера, в немецком тылу. Слушал внимательно, изредка задавая вопросы. Стенографист скрипел карандашом по листам бумаги. И Каращенко говорил, говорил, стараясь ничего не упустить. А на душе все же было тревожно.
