Михаил Первухин - Колыбель человечества
Он приподнял своими сильными руками труп человека с бритой головой и орлиным носом.
— Это — сын знойного Египта. Ты это понимаешь?
— Негр, и больше ничего.
— Идиот, и больше ничего! А что ты скажешь об этом?
Он показал на один труп, облаченный в блестящие доспехи. Лица не было видно: его закрывала странная металлическая сетка, спущенная из-под стальной шапки с широкими полями. На гребне этой шапки красовалась золотая птица с распростертыми крыльями.
— Ну, солдат какой-то…
— Солдат? Это — воин! Слышишь? Это — один из тех воинов, которые с Цезарем, с Каем Юлием Цезарем переплыли Ламанш, прорубились в сердце Англии… А этого ты знаешь?
Он подбежал к другой нише. Там лежал человек огромного роста, тоже весь закованный в блестящие доспехи, но со светлыми, как лен, волосами и длинными непомерно усами.
— Это — берсеркер. Варяжский викинг, «ужас морей», пенитель волн… Нет, ты понимаешь, что мы видим?
— Мертвых людей, — угрюмо ответил я.
— Историю! — закричал он. — Но твоим узким мозгам не понять, не вместить этого…
— А ты не ругайся! — сказал я, таки порядком рассердившись. — Мне на всяческие истории в высокой степени наплевать. Если тебе нравится роль гробокопателя на этом ледяном кладбище…
Но я не успел закончить: Макс, давно уже воззрившийся на трупы людей, лежавших в соседней нише, освещенной специальной висячей лампочкой, вскрикнул, как ужаленный.
— Боже великий! Что это? Кто это?
Я посмотрел туда, куда глядел он, и удивился: трупы, как трупы, как другие, которых мы тут видели, ей-Богу, предостаточное количество. И чего ради в такой азарт приходить, понять невозможно.
А он, Макс, стоит перед этими трупами, глядит, и у него из глаз слезы катятся.
Надо вам заметить, что почти в каждой нише, около каждого трупа мы находили всяческие предметы, по-видимому, найденные «людьми света» одновременно и сохраненные, ну, скажем, в качестве вещественных доказательств, что ли. Это, я так думаю, делалось на тот случай, чтобы облегчить возможность опознания, определения покойников.
Так, около финикийцев лежало несколько слитков олова и медных чушек и какие-то узкогорлые коричневатые сосуды с черными фигурами. Около египтянина — какие-то ткани. Рядом с двумя или тремя римскими воинами — целый арсенал оружия. Сразу было видно, что это люди, которым их карабины и ножи дороже всяких цацек. Но, впрочем, это я так только выразился: карабинов около римлян не было, а было только холодное оружие. Ружья воины Цезаря, должно быть, потеряли. Во всяком случае, повторяю, ружей ни около них, ни около финикийцев и египтян я не видел. Луки, стрелы точь-в-точь такие, как у гуронов и даже эскимосов, этого добра было предостаточно, так что, в конце кондов, я начал, признаться, подумывать: а может быть, все эти знаменитые финикийцы, римляне и прочие самые что ни на есть настоящие дикари, которые боялись огнестрельное оружие и в руки взять?
Ну-с, так вот, около тех трупов, около которых стоял теперь со слезами на глазах Макс, лежала старая-престарая книга в кожаном переплете. Я сначала подумал, что это — молитвенник. Ан нет: оказалось, не печатано там, а писано. А Макс эту самую книжку или тетрадку чуть ли не целует.
В нише лежали, образуя странную группу, трое. Посредине полусидел, словно отдыхая, высокий статный старик с седой бородой. Смерть не испугала его: казалось, он видел ее приближение, он смотрел безбоязненно ей в глаза, нахмурив пушистые брови над орлиным носом. И так и застыл его безбоязненный взор, и так и смотрел этот грозный старик теперь на нас своими мертвыми, но по-прежнему грозными очами.
У его ног, словно прильнув к коленям, задремав в истоме, лежал русоволосый паренек лет пятнадцати. Его лица не было видно: паренек прятал это лицо в коленях старика. И немного поодаль от этих двух трупов помещался третий, простого, должно быть, матроса, такого, каких десятками увидишь на любом китоловном судне. В общем же трупы, как трупы, и ничего больше. А наш «дутчмэн» смотрит на них, как будто родного отца и брата отыскал…
— Да в чем дело? — спросил я его, невольно понижая голос, словно боясь потревожить покой мертвых.
— Сними шапку, — сказал он повелительно. — Мы у могилы одного из величайших путешественников мира. Эта книга — это дневник знаменитого Генриха Гудзона. Того самого, который открыл Гудзонов залив.
— А сам-то он как же сюда попал?
— Кто знает? — пожал плечами Макс. — Ведь мир не знает, как погиб Гудзон. В июне или июле 1611 года, почти триста лет назад, экипаж корабля, которым Гудзон командовал, совершая путешествие в надежде открыть северозападный проход, возмутился против командира, посад л его в лодку, дал немного припасов и оставил лодку в море на произвол волн вместе с капитаном Гудзоном, его сыном и несколькими оставшимися верным командиру матросами. Вот все, что до сих пор знает мир о последних днях жизни великого мореплавателя, открывшего, между прочим, для европейцев доступ к Гудзоновой реке, к острову Мангат-тану, на котором теперь высится один из величайших городов мира, Нью-Йорк.
Теперь, благодаря нам, мир узнает, где покоятся останки Гудзона… И нет никакого сомнения, Северо-Американ-ские Соединенные Штаты перевернут землю и небо, но явятся сюда, хотя бы это стоило миллионов, чтобы взять останки Гудзона и его спутников и отвезти их под сень какого-либо из храмов Нью-Йорка…
— А откуда янки узнают про нашу находку? — задал я скептический вопрос расходившемуся, размечтавшемуся не в меру Максу.
— Мы скажем, когда…
— Когда вернемся? — засмеялся я. — Да? А мне кажется, дружище, что как бы не вышло по-иному. По крайней мере, сам ты недавно убедился из разговоров с «хранителем тайн», что, пожалуй, в одной из пустых ниш этого ледяного кладбища скоро прибавятся новые квартиранты. Понял?
Макс хотел что-то ответить, но потом махнул рукой, потупился и, положив дневник Гудзона рядом с его трупом, отошел в сторону.
— Пойдем… назад! — сказал он хриплым голосом через минуту.
И мы в самом деле выбрались, сопровождаемые нашим конвоем, на поверхность земли, а потом в нашу камеру.
Когда мы брели по снегу, покрывавшему улицу — подступ к «городу на холме», я случайно поглядел в ту сторону, где виднелись в смутном, призрачном свете руины «города мертвых».
И невольно вскрикнул:
— Свет! Свет!
В самом деле, на краю горизонта виднелась узенькая полоска чуть брезжившего света. Только мой истосковавшийся взор привычного бродяги по ледяным пустыням, в царстве полярной ночи, мог увидеть этот слабый свет.
