Юрий Смирнов - Переступить себя
— Я бы этого не сказал, Сергей. Канатные у тебя нервишки, судя по всему.
— Что ты имеешь в виду?
— Сильно ты рискуешь, не заменив Тренкова Авакумовым. И потом… Зачем было спрашивать на этот счет мнение начальников служб, ежели ты все равно не посчитался с нашим мнением? Авакумов твой заместитель, но для нас-то он является непосредственным начальником. А ты в присутствии подчиненных ударил по его самолюбию. Для такого человека, как он, удар твой — очень болезненный. Переживает… Приходил ко мне.
— …поплакаться в жилетку партийному руководителю, — в тон Луценкову продолжил Заварзин. — Ничего, выплакался — работать злее станет. А вот твоя позиция, Иван, мне не совсем ясна. Ты ведь, насколько помню, тоже высказался за то, чтобы заменить Тренкова?
— Что же тут неясного, Сергей Михалыч? Авакумов — опытный оперативник, а Тренков — пока еще мальчишка в нашем деле. Вот и вся моя позиция.
— Жидковата твоя позиция, Иван Семеныч. Этот, как ты говоришь, мальчишка фронта хлебнул под самую завязку. Геройски вел себя, возьми в кадрах его личное дело, ознакомься, тебе, как парторгу, надо бы знать, из кого завтра пополнять нашу парторганизацию.
— Обожду, — твердо сказал Луценков. — Он только что из окружения вышел.
— Не вышел — вынесли… Эту маленькую разницу улавливаешь? Авакумовские нотки слышу в твоих словах. Тот подозрителен ко всем сверх меры.
— Обожду, — еще тверже повторил Луценков. — И это не подозрительность сверх меры, а разумная осторожность. А вот ты, Сергей… Ты такой безоглядный, что иной раз мне просто боязно за тебя. Могут ведь найтись люди, которые неправильно истолкуют: окруженцу, молокососу доверил важнейшее дело, а своему заместителю, коммунисту, опытному и проверенному не раз работнику — не доверил. И случись нам не уложиться в срок с этой бандой… Много ты взял, Сергей Михалыч, на себя, много!
— Иван, — резко сказал Заварзин, — нас двое в кабинете! Не ссылайся на каких-то там людей… Но желательно мне знать: как ты сам при случае истолкуешь?
— Я до конца с тобой, Сергей, — просто ответил Луценков. Помолчал и добавил с обидой: — Мог бы мне такого пакостного вопроса и не задавать.
— И не задал бы, да что-то мы с тобой в последнее время начали не в одну дуду дудеть. Вот хотя бы с этой заменой… Я ведь вас тоже проверял на прочность и человечность, помощники мои дорогие. А вы, кроме мудрого старика Корсунова, проверку мою не прошли. А все почему? Из осторожности: как бы чего не вышло, как бы кто превратно не истолковал.
— Не прав ты, Сергей Михалыч, — возразил Луценков. — Мы в первую очередь о деле думали. Для дела, учитывая жесткие сроки, замена была бы на пользу.
— Дело, людьми делается, Иван, — сказал Заварзин. — Надломив Тренкова недоверием, мы тем самым решили бы его судьбу на будущее. А для Авакумова — это не вопрос судьбы, а всего лишь вопрос самолюбия, возможность отличиться. Ничего, уж как-нибудь мы свое самолюбие зажмем в кулак, не то время, чтобы нянчиться с ним. Ты вот не поглядел на мое самолюбие, отбрил так, аж дыхание у меня перехватило… Да и эта скоропостижная замена — знаешь, о чем бы свидетельствовала?
— О чем?
— О нервозности и неуверенности — моей, в частности. А худо, брат, когда начальник занервничает, заегозится; подчиненные тогда такое наворотят — не расхлебаешь. Не знаю, о чем тебе плакался в жилетку Авакумов, но путь он нам всем предложил лишь на первый взгляд выгодный, а на самом деле — гибельный. От тебя-то я как раз и ждал понимания этого. И поддержки ждал. Не дождался.
— Трудно мне спорить с тобой, Сергей Михалыч, — сокрушенно сказал Луценков.
— Почему трудно? — пожал плечами Заварзин. — На равных спорим, я тебе рот не затыкаю. Хорошее ты времечко выбрал для спора… Погляди-ка на себя внимательно.
— А что?
— А то, что не ходи ко мне больше под утро. Манеру взял! Не молоденький, чай. Да и я не двужильный.
Оба невесело рассмеялись.
Глава вторая
Следователь Корсунов глядел, как спекулянтка Анна Любивая, на квартире у которой была арестована пособница бандитов Клавдия Панкратова, старательно выводит свою подпись.
— В последний раз, Анна, — веско сказал он. — Больше ты дуриком от нас не уйдешь. Подписала? Завтра в восемь утра заступит на дежурство сержант Кашкин, он тебя и выпустит.
— Ох, Ефим Алексеич! Еще ночь маяться… А нельзя ли прямо счас на волюшку?
— Ты когда подписываешь бумаги, гляди — чего подписываешь. Бумага оформлена завтрашним числом, твои арестантские часы завтра истекают, понятно? А завтра меня не будет, я в засаду пойду, Анна, и если эту бумагу не оформить нынче, ни одна душа тебя отсюда не выпустит. Я из-за тебя, можно сказать, закон нарушаю…
— Поняла, Ефим Алексеич, чего не понять? Сильно ты душевный мужик… Великое тебе спасибо.
Корсунов долго глядел в слишком бесхитростные, слишком благодарные глаза Любивой.
— Язва ты, Анна…
Тут, как и было условлено, явился Тренков. Корсунов, указывая на Любивую, попенял ему:
— Твоя недоработка, Алексей Иваныч. Спекулянтка явная, связь с Панкратовой она тоже поддерживала, а предъявить ей ты ничего не смог. Отпускать приходится.
— Как — отпускать! — возмутился Тренков. — По какому праву?
— А не пойман — и не вор, — вставила Любивая, почувствовав поддержку Коршунова. — Это что же такое, добры люди? Попросилась подружка ко мне переночевать, пустила — и меня же за мою доброту в тигулевку? Я про Клавкины шашни с бандюгами, вот вам крест, граждане начальники, знать не знала, ведать не ведала.
— А два килограмма риса? — нажимал Тренков. — А полтора килограмма сахару?
— У меня дома тоже с килограммчик риса найдется. Так что я — спекулянт? — спросил Корсунов.
— А два килограмма топленого масла? У вас дома найдется столько? — не отступал от своего Тренков. — Рыночная цена — три тысячи за килограмм.
Корсунов вроде бы засомневался… Легкая тень прошла по его птичьему личику, рука вроде бы потянулась к бумаге — смять, порвать, выбросить в корзинку… Любивая испуганно воззвала:
— Гражданин начальник! Ефим Алексеич! Ей-богу, для чахоточной сестры потратилась. Не верите — спросите.
— Вот видишь, Алексей Иваныч, для сестры, — сказал Корсунов. — Между нами говоря, не для сестры, конечно. Но чем мы докажем суду? Нечем нам доказывать. Плохо мы сработали. Придется отпустить… Но гляди, гражданка Любивая! Встречу еще раз за перепродажей, испугом не отделаешься.
Любивую увели. Тренков с сомнением спросил:
— Не перестарались ли мы, Ефим Алексеич? Со страху она никакой записки от Панкратовой не возьмет.
