Виктор Вучетич - Передайте в «Центр»
Сибирцев с завистью смотрел в его чистые, улыбающиеся глаза и не замечал в них ни капельки усталости. Таков уж он, Михеев.
Лацис между тем плотно и обстоятельно уселся на диванчике возле “буржуйки” и жестом пригласил Сибирцева.
— Мартин Янович, — секретарша наконец выбрала паузу и взяла в руки папку с документами. — Здесь принесли для вас материалы от Феликса Эдмундовича. У него в десять совещание. Потом — из Наркомата юстиции. У них совещание в одиннадцать. Звонили из деткомиссии — там в двенадцать. Чайник вот закипел.
— Хорошо, оставьте бумаги, — кивнул Лацис. — У вас усталое лицо. Сделайте нам чай и идите отдыхать. В деткомиссию поедет Глебов. Сообщите ему и будьте свободны. — Лацис говорил негромко, четко выговаривая каждое слово, что выдавало его прибалтийский акцент. — А мы, пожалуй, будем здесь, возле “буржуйки”. Почему такое смешное название?
Секретарша тем временем собрала бумаги, заперла их в сейф. Отнесла папку в кабинет Лациса. Потом из ящика стола достала три стакана в подстаканниках и чайные ложечки. Ополоснула кипятком маленький заварной чайник и сыпанула из бумажного пакетика пару щепоток розоватой стружки.
— Морковка! — Михеев подмигнул Сибирцеву. — Ты такого, поди, не пробовал.
— Многое пробовал, — вздохнул Сибирцев. — А это нет. — И потянулся к своему вещевому мешку.
— До свиданья, — секретарша ласково посмотрела на Сибирцева и обернулась к Лацису. — Я передам, Мартин Янович, чтобы поехал Глебов. Всего доброго, товарищи.
Сибирцев склонил голову, прощаясь. Михеев легонько махнул ладонью и, едва дверь за Симой закрылась, обернулся к Лацису:
— Это потому, Мартин Янович, что она такая толстая и горячая. Как буржуйская жена.
— Кто? — не понял Лацис.
— “Буржуйка”. Вы же спрашивали.
— Ох, Михеев, Михеев, — Лацис укоризненно покачал головой.
— Мартин Янович, — Сибирцев пошарил в своем мешке и добыл газетный сверток, развернул его. — Вот сахару есть немного.
— Очень хорошо, — утвердительно кивнул Лацис. — Значит, будем пить чай с сахаром. Это приятно знать, что хоть у вас там живут богато… Вы вздыхаете, Сибирцев? — он удивленно поднял брови. — Я не так сказал?
Сибирцев машинально пожал плечами, но тут же спохватился:
— По-разному живут там люди, Мартин Янович. У кого есть, и много, а у кого совсем пусто.
Он вспомнил прошедший свой год работы в Иркутске, дорогу до Москвы и поежился, словно от холода…
В глубоких снегах, морозах и метелях ушел двадцатый год. Ушел голодный двадцатый, с его жестокой засухой, предвестницей еще большей беды. Смерть, разорение, озлобленные орды мятущихся, измученных людей, штурмующих проходящие поезда, — хлеба, дайте хлеба!.. А хлеб был. Только брать его приходилось с бою, с выстрелами и кровью, с ночными пожарами в полнеба, ценой гибели многих товарищей — продотрядовцев. В каком кошмарном сне, в какой изощренной дьявольской фантазии родились те муки, которые суждено было принять людям, спасающим страну от голодной смерти…
Сибирцев знал о великой беде. Знал потому, что сам в течение последнего года не раз отправлял из Иркутска эшелоны с зерном и мороженым мясом, рыбой и одеждой…
— Как наш чай, Михеев? — ворвался в его мысли голос Лациса. — Надо угощать гостя. Возьмите ваш стакан, Сибирцев.
Сибирцев принял протянутый ему Михеевым стакан и, сосредоточенно дуя, стал пить новый для него напиток, но никакого вкуса почему-то не ощущал. Он снова подумал: какое задание приготовил ему Лацис? Зачем так срочно вызвали в Москву?
Мартин Янович словно углубился в себя. Он пил мелкими глотками, помешивая в стакане ложечкой, и аккуратно откусывал мелкие кусочки сахара. Казалось, это занятие целиком поглотило его.
— Ну, так что там у вас было, Михеев? Почему — спаситель? — спросил он вдруг, отставляя стакан. — Расскажите. Люблю интересные истории.
— Шутит он, Мартин Янович, — неловко перебил Сибирцев. — Уж если кто кого и спасал, так это он меня. Вот еще в Харбине…
— А, — небрежно отмахнулся Михеев. — Мура в Харбине. Обычная работа. Помните, Мартин Янович, я вам рассказывал, когда мы с ним золото уволокли из тайги, бой у нас приключился. На железной дороге. Черт меня дернул высунуться из вагона. А он, Мишель, значит, кинул меня на пол и собой закрыл. От гранаты. В двух шагах рвануло. Могла бы меня, а вышло, что его, и довольно крепко. Вот и все… Я уж, грешным делом, решил, что он, как в Сибири говорят, к верхним людям пошел. А он выжил, чертяка, медведище, и теперь мне по гроб жизни в должниках ходить.
— Не слушайте вы его, Мартин Янович, — поморщился Сибирцев. — Он ведь такое понарасскажет, хоть святых выноси.
— А сколько вам теперь лет, Сибирцев? — прищурив один глаз, неожиданно спросил Лацис.
— Двадцать шесть. Старый я уже… Лацис громко и заразительно рассмеялся.
— Совсем пожилой! Да… Ах, юноши… Ну, а что там у вас случилось в Харбине? Расскажите вы, Сибирцев. У нас есть еще немного времени.
— Да я ж говорю, мура, Мартин Янович, — снова влез Михеев. — Мура — и все.
— Я спрашивал не вас, Михеев, — деланно сердито сказал Лацис. — Когда вы, черт побери, будете уважать свое начальство?
— Виноват, Мартин Янович, — с готовностью согласился Михеев. — Только…
— Нет, вы неисправимый. Сядьте на свой стул и молчите. Я хочу слушать Сибирцева.
— Не знаю, как и рассказать, Мартин Янович, — смущенно начал Сибирцев. — Вообще-то мы с ним, — он кивнул на Михеева, — об этом случае не докладывали… Чтоб лишними шифровками не загромождать. Ну, в общем, служил я летом восемнадцатого у Семенова. Даже не столько у атамана, сколько у харбинского его представителя, что-то вроде посла при правительстве Хорвата. Скипетров его звали. Полковник.
— Он все метил в генералы, — не выдержал Михеев, — и потому пил как лошадь.
Мартин Янович обреченно махнул на него рукой.
— Я теперь знаю, кто вы есть, Михеев. Вы -анархист. Молчите, это так!
2
В тот день в харбинском кабаке “Палермо” шел грандиозный пир. Гуляли калмыковцы — они, видать, произвели очередную “калмыкацию”, то бишь ограбили проходящий пассажирский поезд в районе Гродековских туннелей. Если бы семеновцы ограбили, это называлось бы “семенизацией”, а у этих “калмыкация”.
Гуляли в кабаке и орловцы. Эти — с горя. Шли упорные слухи, что их полк собирались расформировать: обнаружилась растрата по хозяйственной части — ни много ни мало в полмиллиона рублей. Да и как ей не быть, если у полковника Орлова всего три сотни штыков, зато два оркестра. И сведения о безобразиях орловцев ежедневно ложились толстой пачкой на стол начальника военного отдела генерала Колобова. Это он подсказал в свое время главноначальствующему в полосе отчуждения Китайско-Восточной железной дороги — генералу Хорвату идею создания ударных “кулачков”, а попросту — мелких банд, которые должны были постоянно терроризировать большевиков на границах полосы отчуждения, то есть в районе станций Маньчжурия и Пограничная. Однако созданные ударные “кулачки”, в массе своей, за исключением крупных отрядов Семенова и Калмыкова, предпочитали оставаться в Харбине. Да и чего бы им не оставаться, если даже младшим офицерам платили по двести рублей в месяц на всем готовом. К тому же дежурные по отрядам регулярно получали авансы, чтобы расплачиваться с извозчиками, привозящими господ офицеров из кабаков в казармы. Ну, а ежели кому бы пришло в голову сделать им замечание — о взыскании и речи быть не могло — в таких случаях обычно следовал доклад обиженного о переходе в другой отряд. Нет, не рвались они тогда из Харбина защищать веру и отечество.
