Андрей Кокотюха - Червоный
— Назад! Разойдись! — гаркнул я, и парни, узнав участкового по голосу, тут же расступились, открыв что-то белое на краю колодезного сруба.
Зная, что могу там увидеть, и в то же время боясь этого, я опустил автомат дулом вниз. Одолел последние метры, уже не слыша ни криков, ни стонов: все звуки вдруг умерли для меня. И когда освещенное огненными отблесками тело заскользило вниз, на землю, я бросился подхватить его, чтобы не дать упасть.
Так, сидя на голой земле, я держал в объятиях мокрое тело Лизы Вороновой.
10
«Штырьки» достали ее, пока я ехал. Один обмотался вожжами и полез в колодец. Уже потом, от Калязина, по телефону, сквозь треск помех я узнал: от выстрела в живот учительница не умерла — захлебнулась водой, когда ее бросили на дно колодца. Это сказали в районной больнице, когда делали вскрытие. А еще, прокашлявшись, Калязин сказал: если меня это интересует, Лиза Воронова оказалась девственницей. Что еще? Ага, двадцать два года, по паспорту…
Только это было потом, после того как труп учительницы погрузили в кузов полуторки и повезли в район вместе с задержанным мною той ночью пособником бандеровцев. А тогда я сидел на земле в отблесках зарева, держа худенькое мертвое тело на коленях, и мне хотелось кричать, громить все подряд, стрелять во все вокруг без исключения.
Ведь это неправильно, это совершенно неправильно — когда вот так, посреди ночи, в мирное время вооруженные люди врываются в дом, вытаскивают оттуда молодую девушку, еще совсем девочку, намотав на руку ее длинные волосы, убивают, бросают тело на дно колодца. И все происходит не в мертвой пустыне, вокруг живут люди, никто из них не выбежал, не вмешался, все ждали, пока убийцы сделают свое черное дело и уйдут в лес, чтобы спрятаться там снова в свои глубокие норы.
Ко мне никто не рисковал приближаться, и правильно делали — в то мгновение я готов был выпустить очередь из ППШ в каждого, кто сделает ко мне хотя бы один шаг. Сено за спиной полыхало. Осторожно положив тело Лизы на землю, я поднялся, подхватил автомат, выставил дуло перед собой, услышал громкий дружный вскрик крестьян, поднял ствол вверх и все же не удержался — нажал на гашетку, выпустил в темное звездное небо злую короткую очередь. Потом повернулся, ощупал взглядом притихшую толпу зевак, рявкнул:
— Что стоим, суки! Огонь гасите! Ружицкий, мать твою, сюда!
Из ночи сейчас же выбежал командир «штырьков» и замер напротив меня. У меня мелькнула мысль: да он ожидает, что я его вот тут прямо и расстреляю. Скрежетнув зубами, кивнул Ружицкому на тело:
— Ищите брезент или что там, накройте ее! Подводу найдите, где хотите! Довезете в контору, только осторожно, смотрите! Пилипчука буди, пусть в район звонит, в энкаведе! Выполняй!
Даже не пытаясь возражать, Ружицкий поправил винтовку на плече и, держа ее за ремень, чтобы не сползла, побежал передавать мой приказ своим «штырькам». Тем временем люди уже суетились вокруг копны с ведрами, тушить пришлось еще и овин, огонь успел лизнуть его кровлю. Но с этим народ справиться мог. А мне обязательно нужно было поговорить со старыми Ставнюками.
Оба, хоть и были очень напуганы, смогли рассказать, что случилось. Ничего нового я не услышал, поскольку с самого начала подозревал: без Данилы Червоного здесь не обошлось. Действительно, ночью постучали в окно, сначала тихо, но почти сразу — сильнее. Требовали открыть, или дом подожгут, и Ставнюк подчинился. Никого из тех, кто вломился в дом, хозяева не знали и не видели раньше. Одного, по виду старшего, другие называли «друг Остап». Дальше все произошло стремительно: схватили перепуганную «пани профессорку», «Остап» коротко спросил: «Это ты, курва москальская, учишь наших детей собачьему языку? Это ты велишь им вашего Сталина прославлять? Кто тебя сюда звал, лярва ты, подстилка сталинская? Ты еще в комсомол наших детей прими! Комсомолка?» — и ударил в лицо, не дожидаясь ответа, знал, наверное. «Свинья ты московская, гнида комсомольская!» — крикнул Лизе еще кто-то из незваных гостей, а потом сам «Остап», накрутив волосы девушки на ладонь, поволок ее на двор. Другие, угрожая Ставнюкам автоматами, заставили их тоже выйти.
Потом прямо на их глазах тот, кого называли Остапом, выстрелил в Лизу из пистолета в упор и отпустил тело на землю. Двое других быстро подхватили тело, перевалили через край колодезного сруба, остальные уже поджигали скирду. «Будете москалей, коммуняк или жидов пускать в дом — и дом сожжем, — пообещал “Остап”. — Всем скажите!» Взяв что-то из продуктов, они ушли. Больше в Ямках той ночью бандеровцев никто не видел. Хотя… даже если б и видели, вряд ли сказали бы, таково мое твердое мнение.
Но та ночь еще не закончилась для меня. Примчавшись на мотоцикле в поселковый совет и убедившись, что перепуганный Пилипчук все же дозвонился в Олыку и взвод МГБ уже выехал, сам, крутнув ручку на аппарате, попросил соединить меня с Калязиным, чтобы доложить лично. Его, оказывается, уже разбудили, но сюда он не собирался — без меня дел по горло, сказал крутиться самому. Бросив тяжелую эбонитовую трубку на рычаг, я выгнал из комнаты всех, включая и поселкового председателя, запер за собой дверь. Очень хотелось напиться, но прекрасно понимал — нужно держаться, потому что ситуация напряжена до предела. Поэтому просто сел на свой топчан, бросил автомат под ноги, оперся локтями на колени, обхватил голову руками, закрыл глаза и замер.
Сколько так сидел — не помню. О чем думал — тоже. Но из оцепенения вывел звук разбитого стекла за спиной.
Звон еще звучал, а я уже падал вперед, на пол, хватая автомат, перекатываясь на спину и наводя его на источник звука. Однако ничего не произошло: разбитое окно зияло черной дырой, а на полу посреди комнаты лежало что-то, совсем не похожее на гранату или другое взрывное устройство. Искоса посматривая на разбитое стекло, я подполз, пощупал осторожно, ощутил, как зашелестело под пальцами: камень, завернутый в бумагу.
На всякий случай я отполз к стене — если кто-то намеревался стрелять в окно, то лучше на всякий случай уйти с линии огня. Но что-то подсказывало: камнем в стекло на сегодня дело и ограничится. Переместившись в относительно безопасное место, я сел, опершись спиной о стену, правой рукой все еще придерживал автомат, левой — развернул бумажку, поднес к глазам.
Это был неровно оторванный клочок серой оберточной бумаги. Первое, что пришло в голову: здесь, в селе, в магазине такой нету, я точно знаю — продавщица, пятидесятилетняя Галя, заворачивает товар в куски газеты, да и ту пытается экономить, требуя, чтобы приходили со своей, как она ворчала, «замоткой». Ай-яй-яй, неаккуратно, хлопцы… Я же легко узнаю, кто из крестьян недавно был в райцентре, туда редко местные за покупками выбираются, а бумага не затасканная, свеженькая, если, конечно, можно так назвать обычную магазинную обертку. Ладно, это потом, еще будет время.
