Сергей Алексеев - Утоли моя печали
Без особых исследований можно было заключить, что голова худенького, утлого и почти невесомого старичка не отрублена, а аккуратно отрезана опытной хирургической рукой по первый шейный позвонок: нож даже не коснулся межпозвонкового диска. А на подушечке остались неглубокая круглая вмятина и церковный венчик, изорванный и скомканный в шарик.
– Ну вот, что я говорил? – победоносно заключил могильщик, удержавший Бурцева, и посмотрел на начальника местной уголовки. – Я когда сам заглянул, аж тошно стало.
– Не мешай работать, – буркнул тот, обрывая с усов белые сосульки.
Эксперт дождался, когда закончится съемка, и снял с покойного покрывало, сунул его могильщику. Сергею бросились в глаза тонкие синеватые ручки старичка, сжимающие молитву-грамотку, как-то очень уж небрежно всунутую в кулачок, однако в следующий миг он заметил на правом указательном пальце большой литой перстень с крупным зеленым камнем. Фотограф понял его желание, отдельным кадром снял руки, и после того Бурцев осторожно освободил палец от перстня.
Несомненно, это была старинная ювелирная работа талантливого мастера. Искусно ограненный изумруд удерживался тончайшими витыми лепестками, незаметно врастающими в основание перстня, и, просвеченный солнцем, камень зеленил желтый металл, заставляя светиться и его.
– Ого! – сказал могильщик, дыхнув в затылок перегаром. – Вася, гляди-ка, ничего себе прикид у жмурика! Гляди, гляди! Мать моя женщина!..
Второй могильщик полез было на сторону Бурцева, но тот спрятал перстень в пластиковый пакетик и убрал в карман. «Прикид» действительно был не по одежке: покойного обрядили почему-то в поношенные солдатские брюки, гимнастерку и опоясали обыкновенным брючным ремнем. Разве что хромовые сапоги новые, блестящие, не знавшие дорожной пыли. А перстень надели никак не по солдатскому чину…
Бурцев так же осторожно извлек из кулачка грамотку и попросил фотографа сделать еще один крупный план. На зеленоватой бумажке поверх печатного текста молитвы ярким желтым фломастером была начертана какая-то надпись, сделанная совершенно непонятными знаками. Причем было впечатление, что писавший и сам не понимал смысла и назначения этих букв, а скорее всего перерисовал довольно длинную строку, как это делают дети, осваивающие письмо.
Он неплохо знал немецкий, кое-как понимал английский и, естественно, не владел большими познаниями в области графических знаков, шифров и символов, так что из всего текста прочитал лишь несколько греческих букв. Остальное выглядело как филькина грамота, однако чем-то неприятным отдавало от нее, будто держал в руках нечто грязное и мерзкое. И не потому, что эта бумажка была взята из гроба, из желто-восковых тощих рук мертвеца, эти руки-то как раз не вызывали отрицательных эмоций. Трудно было сказать с налета, кто оставил эту надпись и в какое время. Но самое главное – с какой целю, для кого? Как молитву, в виде символа или с расчетом на последующую эксгумацию и следствие?
От этих мыслей отвлек замерзший и посиневший от холода начальник местного уголовного розыска.
– Интересно, голову взяли и не ограбили, – недовольно пробурчал он над ухом, незаметно для Бурцева перебравшись к краю ямы. – Я такого еще не встречал.
– Я тоже, – обронил Сергей, убирая грамотку в пакет. – Ничего больше не трогать. Гроб закрыть, опечатать и в холодильник морга под замок. Выставить охрану.
– Понял. – Начальник махнул рукой милиционерам, стоящим у машины. – А могилу что, так и оставить?
– Могилу зарыть, поставить надгробие. Все как положено, чтобы не привлекать внимания. Распорядись.
Он отошел наконец от ямы и сразу же почувствовал облегчение. Кладбище было при действующей церкви, никогда не закрывавшейся, и, судя по тесноте, хоронили здесь редко, в исключительных случаях – в основном близких родственников давно усопших и у самых стен храма – преставившихся священников. Черно-мраморные старинные надгробья-часовенки высились среди толстенных стволов таких же старых лип, на вершинах которых ближе к вечеру рассаживалось крикливое воронье. Белый храм стоял поодаль, и его зеленоватые купола напоминали изумруды…
Теперь каждый храм напоминал Бурцеву, как ни странно, жену Наденьку, поскольку перед самым отъездом в эту командировку она целый вечер уговаривала его пойти в церковь и обвенчаться, мол, теперь позволили это делать и никаких препятствий либо вопросов на службе не будет. И приводила примеры, называла какие-то имена знакомых супружеских пар, которые будучи в партии и на ответственных государственных постах в открытую совершили обряд венчания и теперь живут в мире и согласии, лучше прежнего.
А их действительно в последнее время мир никак не брал, поскольку Наденька стала его начальницей и скоро получила свое прозвище – Фемида. И, устав от уговоров, попыталась свести его в церковь чуть ли не в приказном порядке. В результате они рассорились, и Сергей с удовольствием уехал в эту командировку, кстати, выправленную опять же по воле жены.
Интересно, что это такое – венчание? Обряд или все-таки есть таинство, если подруги Наденьки живут в согласии и мире?
Если бы не храм и не этот древний парк, кладбище давно бы снесли, поскольку город плотно зажимал его с трех сторон и теснил к реке.
Значит, все-таки он что-то спасает?.
Пока начальник местной уголовки выполнял распоряжения, Бурцев бродил по тесным проходам между оградок и читал надписи – в основном покоились здесь купцы, почетные граждане города, статские советники, коллежские асессоры и прочие чиновники. Словом, провинциальная знать… Конец двадцатого века был отмечен буквально несколькими могилами, последняя годичной давности. А вот военные годы – довольно густо, причем могилы стояли шпалерами, с одинаковыми стальными тумбами, увенчанными звездами: в городке был госпиталь для раненых.
С чего это вдруг похоронили здесь этого старичка? Причем под старинным надгробием, а значит, и под чужим именем. На лицевой стороне значилось: «Здесь покоится прахъ Харламова Алексея Никифоровича. Родился 30 июля 1904 года, умер 2 марта 1917 года. Жизни было 12 лет, 7 месяцев и 2 дня».
На обратной стороне, в мраморном картуше, была не совсем понятная эпитафия: «Пчела, познавши Матку, вскормила Матку из пчелы». Подобных неясных эпитафий на старых камнях тут было предостаточно, но чаще всего они вещали библейские истины или это были строчки каких-то стихов.
То, что странная могила разрыта на девятый день после похорон, обнаружили случайно. Находилась она в глубине кладбища, в неприметном и в зимнее время почти непроходимом из-за снега месте, в общем, не на глазах. Священник из этой церкви, отец Владимир, довольно молодой человек, заметил свежие следы между оград и пошел посмотреть, не подростки ли это снова забрались на кладбище – а такое случалось нередко, – но, к своему изумлению, увидел старосту прихода Елизарова, который торопливо закапывал разрытую могилу. Дело было после вечерней службы, где-то в одиннадцатом часу вечера, и священник откровенно испугался, закричал, чем и спугнул старосту Елизаров побежал и скрылся за кладбищенской оградой. Тогда отец Владимир, прочитав молитвы и укрепившись духом, позвонил настоятелю храма, который велел ничего не предпринимать до утра и остаться в церкви.
