Александр Холин - Адамантовый Ирмос, или Хроники онгона
Человек свернул на одну из арбатских улочек, ведущих к Манежной. Серые туши диких, но родственных теней поспешили спрятать его под своим пятнистым омофором, чтобы где-нибудь там, в глухом месте, накинуться голодной шакальей сворой, запутать-задушить, выпить беззащитную душу до донышка.
Обычно так поступают с человеком ночные тени. Что же искал этот, путаясь в перекрёстках знакомых улиц и задыхаясь от собственной печали?
Никита от нечего делать побрёл за человечком, который вдруг ни с того, ни с сего принялся сыпать отборными ругательствами в адрес какой-то Ирины, загубившей на корню его моложавую жисть. Видимо, во всём виноват был банальный бытовой «треугольник», только зачем же об этом сообщать той же темноте, жалуясь от бессилья и безысходности.
Чёрные арбатские подворотни слушали эти животные живописные словоизвержения, пропуская их сквозь вставные челюсти заборов, словно кит, фильтрующий планктон. У очередного сгустка тени человек остановился, будто налетев на невидимую преграду. Затем развернулся на сто восемьдесят, заковылял навстречу Никите, но, не дойдя нескольких метров, также резко остановился.
– Они, – человечек воткнул перст указующий в плавающую над головой темноту, – хотят строить храм. Храм Мира, Любви и Науки. А я их предал!
Ага, еще один строитель храмов. Но этот уже, поди-ка, с претензией на оригинальность, на несомненную благодарность потомков за одно только желание построить храм Мира, Любви и Науки. Интересно, кому молятся в таком храме, потому что эти три ипостаси в одной компании выглядели взаимоисключающими?
– А я их предал! – снова взвыл коротыш. – Я Ирину предал, потому что люблю! Потому что люблю, потому и предал. Я так люблю её, а она замуж выходит! Почему она решилась на такое, когда я люблю её?!
Как по волшебству левый рукав его пиджака сам собой вспыхнул лёгкими языками жёлто-голубого огня, будто пламя онгона, часть которого хранится в сердце любого человека, решило помочь страннику разобраться с жизнью. Сбивая рукой пламя, человечек кинулся в сторону и нырнул в парадное многоэтажного дома на Якиманке.
Никита, боясь упустить этого странника ночи, также поспешил в подъезд. А тот уже ломился в какую-то квартиру на первом этаже. Когда не открыли сразу же, он принялся колотить ногами в дверь, обтянутую чёрным, протертым во многих местах, дерматином. Странный человечек, вероятно, пробудил бы весь дом, кабы ему всё же не открыли.
На пороге стояла худая долговязая женщина в наброшенном на плечи поверх ночнушки сером платке со свалявшимся пухом. Она пыталась вникнуть в бессвязный фальцет ночного посетителя. У того из словесной абракадабры всё же вылепилось, наконец, связное:
– Мне Женю позовите! Позовите Женю мне! Его фамилия Моргенштерн. Позовите мне Женю.
– Я его мама, – спокойно и устало ответила женщина. – Жени сейчас нет дома. Но вы проходите, не стойте на пороге. Я чайник поставлю.
– Вы ничего не понимаете! – взвизгнул человечек. – Я их предал! За тридцать серебряников! За поцелуй Ирины! Мне Женю позовите! За поцелуй Ирины!..
Потом, снова забормотав что-то несуразное, странный гость вдруг подхватился и кинулся в ночь, в месиво хищных теней и страхов. В коридоре, позади женщины, сгрудились остальные обитатели коммуналки, разбуженные ночным вторжением.
– Кто это? – подал голос один из соседей.
– Женю арестовали? – буднично спросил другой.
Женина мама обернулась к соседям:
– Не волнуйтесь, ничего не случилось. Просто один Женин знакомый сошёл с ума.
– Сошёл с ума?! – вслух повторил за ней Никита. – Надо же!
Во всяком случае, ему было дико оставаться в этом мире, куда он попал по лёгкому приглашению Ангела. Может быть, в том прошлом времени, куда угодил Никита, москвичам было наплевать друг на друга, и аресты вместе с умопомешательством никого не удивляли. Но этот мир был, если он действительно был, каким-то картонным, даже нарисованным жирным углём на листке испачканного пространства. Как же люди в действительности смогут жить в такой неразберихе и смогут ли. Кому будет интересно читать книгу, с описанием безысходности, свалившейся ниоткуда и без всякой надежды найти спасение?
Никита оглянулся вокруг. Однако, нигде в сгустившейся над Москвой темноте Ангела не было видно. Он, конечно, был где-то недалеко, на то он и Ангел, только не хотел сейчас показываться. Видимо, ожидал, чтобы Никита поближе познакомился с героями этой книги. Но кому интересно знакомиться с безысходностью? А, может быть, Ангел прав всё-таки, потому что сам Никита тоже готов был покориться свалившейся ниоткуда депрессухе, и если бы он не являлся в снах, то ещё неизвестно до чего могла довести человека депрессия?
Не стоит ли взглянуть поближе на героев? Кстати, не мешало бы узнать, кто написал этот роман? Неужели Даниил Андреев? Но, вроде бы, ничего похожего в его трудах не наблюдается. Хотя, кто его знает…
– Клементовский, я должен вам признаться, – Адриан взволнованно ходил по комнате. – Я знаю, вы меня поймёте. Вы должны понять, я знаю, – повторил Адриан.
Его собеседник – мрачный плотный человек, в дорогом, ладно скроенном костюме – внимательно слушал Адриана, изредка оглаживая свою окладистую бороду.
– Но сначала я вам кое-что покажу, – и хозяин квартиры повёл своего молчаливого чернобородого собеседника к репродукции картины Врубеля «Поверженный демон», висевшей в глубине небольшой комнаты, плотно заставленной антикварной мебелью и, скорее всего, поэтому не бросающейся в глаза.
Перед репродукцией в небольшом китайском вазоне стоял букет черёмухи – облако безгрешных цветов, так живо напоминающем хозяину квартиры о Туманности Андромеды, предмету его исследования.
Репродукция была великолепная, судя по подписи – английская, сделана, видимо в девяностых годах, когда гениальное произведение ещё сияло всеми своими красками, всей своей страшной, нечеловеческой красотой. Казалось, на далёких горных вершинах ещё не погасли лиловые отблески первозданного дня; быстро меркли его лучи на исполинских поломанных крыльях Поверженного, – и это были не крылья, но целые созвездья и млечные пути, увлечённые Восставшим вслед за собой в час своего падения. Но самой глубокой чертою произведения было выражение взора, устремлённого снизу, с пепельно-серого лица – вверх: нельзя было понять, как художнику удалось не только запечатлеть, но только хотя бы вообразить такое выражение. Невыразимая ни на каком языке скорбь, боль абсолютного одиночества, ненависть, обида, упрёк и тайная страстная любовь к Тому, Кто его низверг, – и непримиримое «нет!», не смолкающее никогда и нигде и отнимающее у Победителя смысл победы.
