Александр Бруссуев - Полярник
— Олег!
Со стороны казалось, что он пришпоривает могучего филиппинца.
Нам с Сережей оставалось только следить, чтобы все двери на пути были открыты: урка медленно, но верно шел в свою каюту. Вместе с ним, без приглашения, ехал дед.
Однако на полпути боцман вдруг застыл и начал наклоняться. Мы испугались, что силы у него иссякли. Но урка стал шарить по своей ноге, потом по палубе, не обращая внимания на жокейские выходки Игоря.
— Он тапки ищет! — осенило меня в голос. Сергей быстро метнулся назад и приволок обе штиблеты. Одну мы подсунули под руку боцмана, это его вполне устроило. Он натянул тапок на ногу и продолжил движение. Второй, видимо, был без надобности.
Наконец, боцман добрался до своей каюты и тяжело рухнул на койку. Та жалобно заскрипела. Хорошо, мы успели в четыре руки схватить Игоря за туловище, иначе бы он был жестоко задавлен и никогда бы не увидел завтрашней похмелки. Усилие, предпринятое нами, было могучим, но недостаточным, чтоб удержать деда на руках. Он выскользнул из наших объятий и стек на краешек дивана, стоящего впритык с кроватью в поперечном направлении.
Мы, тяжело дыша, махнули руками: пусть себе отсыпаются, то-то завтра удивятся.
В Йокохаму я переехал самостоятельно. Игорь появился в обед. Несколько плоский и с красными глазами. Бодрить себя пищей не стал, только поинтересовался, когда же все-таки из Токио уедем. Я его обрадовал, что мы уже там.
— А кто ж тогда главный двигатель готовил к работе? — недоверчиво переспросил он меня.
— Как — кто? Ты! — сказал я и продолжил выковыривать из слипшихся макарон кольца кальмаров.
Игорь только хмыкнул и ушел. Для него это было чудом. Хорошим, добрым чудом, что все обошлось без последствий.
Еще все урки любили петь. Бывало, в самых неожиданных местах и в самое неожиданное время.
Спускается филиппинский моряк, к примеру, с мостика, где его только что жестоко покритиковал старпом или, даже, сам капитан. Идет, едва передвигая ноги по ступеням, кручинится и, вдруг, выдает во всю мощь своих легких: «Nothing gonna change my love for you!» Потом также неожиданно замолкает. Идущий следом незамеченным второй штурман подпрыгивает до подволока и начинает заикаться до конца контракта.
На Новый год там, или Рождество, филиппинцы, набив животы традиционным у них жареным поросенком, садятся у телевизора и, прислушиваясь к караоке, начинают по очереди жалостливо выводить песенки. Предпочитают они, почему-то исключительно репертуар мальчиковых групп, которых также много в англоязычном варианте, как и в русском. Поют очень старательно, лишаясь в этот момент всяких акцентов. В перерывах между песнопениями полощут горло водкой, или ромом, или бренди, или виски. Сразу возвращается характерное филиппинское произношение.
Что очень забавно, урки не умеют выговаривать звук «ф», будучи гражданами свободных Филиппин. Вместо него, о которого можно сломать язык, они говорят «п». Вот и получается: Пил родом из Пилиппин, друг Рудольпо. Когда я стал дедом, ко мне начали обращаться по-простому, по-пилиппински — Чип. В таком случае второго механика я предложил переименовать в Дейла, но урки не оценили юмора.
Зато каждое утро они легко откликались на мое приветствие.
— Урки мои верные! — кричал я, входя в ЦПУ.
— Несите доброе, чистое, светлое! — хором отвечали они по-русски и расплывались в загадочно широких улыбках.
Работали они, бедняги, по десять месяцев. Два месяца переведут дух дома — и снова в моря. Мужеству их можно было только позавидовать. На дембель они уезжали такие, что просто никакие. Сядет с чемоданом в ожидании такси в уголке и смотрит в одну точку. С опущенными плечами пойдет, заберется в машину и только оттуда помашет на прощание всем рукой.
Попадаются среди филиппинцев, конечно, самый разнообразный народ: и гнусный, и неплохой — как везде. Но мерзавцев, все-таки поменьше. Это, наверно, потому, что не так уж много урок выбилось в офицеры.
* * *Так и ездил я некоторое время в тишине и спокойствии. Не душевном, конечно. Замкнутое пространство, знаете ли, угнетает. Здесь, на судне деваться было некуда, поэтому как-то пережил изоляцию. Но вот дома разок, оказавшись в каменном мешке с решетками на окнах, чуть не сошел с ума. Тогда я попал в тюрьму на два с половиной часа. За это время пришлось изрядно поседеть.
Контролировать себя тогда было очень трудно. Я даже выл в голос, хотя самому казалось, что молчу. Нельзя зарекаться от нескольких вещей. Я с пониманием относился к этой пословице, но, все-таки, загремев, понял, что не зарекаться можно, а вот пережить — это уже сложно.
Взяли меня после выхода из ресторана, где все мои близкие родственники радостно отметили семейную дату — свадьбу сестры. С женой мы возвращались домой, простившись со всеми, с кем только можно. Этот момент у меня недостаточно прочно запечатлелся в памяти. Также я не очень запомнил, как зацепился словами с тремя славными представителями молодежного движения «Сельское быдло». Немного начал чувствовать душевный дискомфорт уже тогда, когда удивился себе, лежащему в пыли и получающему пинки по рукам и ногам — я интуитивно старательно защищался. А жена в ужасе кричала. Слава богу, ее никто не тронул. В это время подоспела милиция.
Конечно, виноват был я сам. Сам первый ударил ногой по груди хамящего мне мерзавца, сам же от этого удара и упал. У этих парней снисхождения искать не приходилось. Возраст — самый волчий, около двадцати лет. Полная координация движений — пара бутылок пива никак не влияет на эту способность. Уважать прилично одетого человека, старше их по возрасту — это уже лишнее. К тому же этот человек легко превратился в лежачую мишень. Стало быть — получи фашист гранату.
Однажды, давным-давно, только после армии, гуляли мы с приятелями ночью в городе. Веселили себя, как могли. Пристал к нам парень, лет на десять постарше, решительно пьяный. Показалось ему, что мы над ним потешаемся — подошел и без прелюдий ударил Сашку Пескова. Вернее, обозначил удар, потому что Саня-то был чемпионом Карелии по боксу. Саня легко присел, пропустив кулак над головой, парень упал.
— Пошли отсюда! — предложил боксер, и мы без разговоров двинулись от барахтавшегося в пыли драчуна. Никто даже не пытался обидеться. Зачем драться с человеком, если он, бедняга, и так себя нехорошо чувствует?
Меня щадить никто не собирался. Я поднялся на ноги когда уже шли переговоры. Вытиравшие об меня ноги дебилы ко мне претензий не имели. Ох, лучше бы здесь я был один, тогда моя ущемленная гордыня повела бы себя по другому. Но менты разговаривали с моими обидчиками, совсем не замечая меня, будто я и не был наиболее потерпевшим, будто меня здесь и не стояло. Все это на глазах моей жены, которую я всегда жаждал защищать, а вот теперь даже самого себя оправдать не в состоянии. Грустно и дико, что я — перестал быть человеком?
