Григорий Карев - Твой сын, Одесса
Круг партизан раздался. На середину вышла тонкая в талии высокая женщина. Одним движением руки она сбросила на руки соседа пальто, лихо топнула каблучком высокого полуботинка и замерла — в прищуре больших черных глаз горел лукавый, задорный огонек. Человек, принявший от нее пальто, сдвинул головку патефона, и пластинка начала мелодию сначала. В такт музыке партизаны легонько хлопали в ладоши, и женщина, подняв левую руку на уровень груди, будто поплыла по воздуху. Хлопки становились все громче, все энергичнее, и все выразительнее трепетало сильное молодое тело под бордовым шерстяным платьем, все заметнее вздрагивали вишневые, чуть припухшие губы. И вдруг, на каком-то неуловимом для Яши такте, женщина сорвала с плеч большой кружевной шарфик.
И будто вихрь ворвался в сырое подземелье, словно искры обожгли всех собравшихся, словно стремительный поток подхватил танцовщицу.
— Кто это? — спросил Яша свою новую знакомую.
— Тамара Большая.
Яше хотелось перебороть неловкость, охватившую его с самого начала знакомства, он иронически улыбнулся:
— Опять Тамара? И что это у вас за фамилии такие: Большая, Меньшая, а Малюсенькая тоже есть?
— Нет, нас только две, — ответила ему с улыбкой собеседница. — Обе — связные. И ребята, чтобы нас не путать, прозвали ее Большей, а меня Меньшой. А фамилии у нас обыкновенные: она — Тамара Шестакова, я — Тамара Межигурская…
Межигурская?.. Ну, конечно же, что — она! Тамара Ульяновна! Ее-то, одесскую чекистку, Яша знал. С какой завистью, бывало, провожал ее Яша глазами при встрече! Чекистка! Что-то было в самом этом слове такое особенное, притягательное для Яши, овеянное романтикой, славой далеких революционных дел… Яша даже не помнит, как и когда он узнал, что родственница соседки по лестничной клетке — чекистка. Она, конечно же, не замечала вихрастого парнишки, его восхищенных взглядов. Да и встречались они два-три раза в году, по большим праздникам. Нет, конечно же, Тамара его не помнит!.. Яша еще больше смутился.
— Она знаешь какая? — не замечая Яшиного смущения, продолжала рассказывать Тамара о Шестаковой. — Во время обороны медицинской сестрой на теплоходе плавала, раненых на Большую Землю возила. Налетят фашисты, начнут бомбы бросать, все гремит и воет вокруг, осколки свистят, а Тамара смеется, поет, танцует, ободряет раненых. Вот и теперь: ей на задание идти, а она… Павел Владимирович говорит, что веселье и бодрость духа нам нужны так же, как воздух и взрывчатка.
Яша знал, что катакомбисты — отважные, сильные духом и телом люди, подобранные Бадаевым из моряков, пограничников и рабочих каменоломен по рекомендации партийных органов. Знал, что под землей у них много тяжелой работы: роют колодцы и стоки для подпочвенных вод, ищут новые подземные лазы и выходы из катакомб и укрепляют старые, выпиливают из камня столы и скамьи, пишут воззвания, печатают листовки, устраивают ночные вылазки с радиостанцией для связи с Москвой. Ему казалось, что в этом суровом подземном мире — сыром и холодном мире без дней и ночей, без вечерних зорь и утренних рассветов — должны замереть смех и веселье, что катакомбисты должны быть суровыми и думать только о борьбе с гитлеровцами.
— Ну, чего задумался? — взяла его за руку Тамара. — Хочешь, пойдем потанцуем вдвоем?
— Я не умею, — еще пуще смутился Яша.
— Ничего, научу. Разведчик все должен уметь. А я везучая, любого увальня научу. У меня, говорят, педагогический талант. А ты, по-моему, понятливый…
— Не знаю.
Как мечтал когда-то школьник, хотя бы поговорить с нею, когда она ненадолго приходила в гости к своей родственнице. А сейчас — танцевать!.. И вдруг Яша подумал о том, что они с Тамарой Ульяновной теперь в одном отряде, делают одно и то же дело… Чекисты! Так вон они какие!.. И что-то теплое поднялось к самому сердцу Яши, он почувствовал необычный прилив радости, гордости быть рядом с этими людьми. Казалось, нет такого дела, которого он не сделал бы, зная, что о нем думает Бадаев, Межигурская и все эти люди в катакомбах, которые, конечно же, тоже — чекисты.
— Вася, — обернулась Тамара к стоявшему рядом партизану. — Подержи, пожалуйста, пока мы с Яшей потанцуем.
Она вынула из-за пазухи пакет, обернутый в вощеную бумагу, и передала партизану. Тот молча положил его себе за пазуху.
— Что это? — спросил Яша.
За нее ответил партизан:
— Это запалы гранат и взрыватели мин. Видишь, какая здесь сырость, все плесенью покрыто, вот и храним их, телом своим обсушиваем.
— Я сейчас попрошу вальс поставить. Хорошо? — спросила Тамара, снова беря Яшу за руку.
Но как только Шестакова закончила танец, руку поднял коренастый мужчина:
— Делу — время, потехе — час. Боевой группе пора на выход.
— Кто это?
— Наш парторг Зелинский Константин Николаевич.
Партизаны сразу затихли, будто кто стер с их лиц улыбки. Шестакова накинула на плечи пальто, запыхавшаяся и раскрасневшаяся после танца подошла к Межигурской:
— Дай-ка, Томочка, мои сувениры.
— Вася, выдай! — улыбнулась Межигурская. — Ему передала на хранение, хотела вот с новым кавалером потанцевать. Ты не знакома? Он без ума от твоей лезгинки, глаз с тебя не спускал.
— Это потому, что он тебя не видел в танце, — Шестакова была выше подруги на целую голову, и, может, поэтому разговаривала с ней снисходительно ласково, как старшая. — А знакомиться перед выходом на задание — дурная примета. Лучше потом, когда вернусь. Ладно? — улыбнулась она Яше.
— Товарищ командир, разрешите на прощание марш катакомбистов спеть, время же еще есть, — обратился к Бадаеву, вернувшемуся в зал, белокурый парень с петлицами пограничника на гимнастерке.
— Правда, Павел Владимирович, — подхватили другие. — Разрешите!
Бадаев вынул карманные часы, посмотрел на «их, потом на парторга Зелинского:
— Ну, как, Константин Николаевич? Не будем нарушать традицию? Разрешим? — и потом к пограничнику: — Только петь всем!
— Заметано! Иван Иванович, начинай!
— Запевай нашу, катакомбистскую! — послышались голоса.
К каменной глыбе, что в центре зала, вышел Иванов, снял капитанку, откашлялся и, пригладил рукой темно-каштановые вьющиеся волосы, запел высоким голосом:
В сырых катакомбах глубоких,
Где воздуха мало порой…
Мелодия песни была знакома Яше. Она сразу вызвала воспоминание о первых днях обороны города. По Матросскому спуску вверх, от порта в город, поднимался отряд морских пехотинцев, только что прибывший из Севастополя. Грохали о мостовую яловые ботинки, качались в такт шагам стволы краснофлотских винтовок, позванивали саперные лопатки о котелки… И молодой звонкий голос взвил, как полотнище флага над походной колонной, мелодию:
