Лев Кассиль - Чаша гладиатора
— Да нет, — с досадой прерывает его опять Богдан, — сказал ты так… Подумал неверно. Я не из тех, кто себя этой обидой отравил. Обида у таких все соки живьем в душе выпарила, так и ссохлись. А я по-другому рассуждаю. Я вот для Галины без вести пропадал, числился в таких. Но сам-то о себе по-другому понимал. Я-то для себя знал, где я и кто я. Меня, помнишь, еще в старые годы завалило раз. Четверо суток тогда с самим стариком Шубиным с глазу на глаз оставался, но знал — пробьются ко мне люди. И не слышал их, а верил, что пробьются. Я веры в народ ни минуты не терял.
— Черт-те вас знает! — восхитился Незабудный. — Из какого состава вы тут все сделаны?
— Состав тот же, только крутой замес мы дали.
— Ну и что же, считаешь, все уже совсем хорошо, как надо?
— Нет, если кто тебе так станет брехать, — не верь. Жизнь мы налаживаем по-человечески. То правда. Многое уже помаленьку достигли, но, конечно, не хватает нам еще, ой-ой! Сам убедишься. Все с боем ведь брать пришлось. А потом Гитлер поразорял. Но мы его, как говорится, сами и прикончили. Да жаль, погибло народу много хорошего. Сын у меня, Артем, был настоящий человек. Вон в той школе учился, что теперь его именем назвали. Уже начальником участка шахты работал. А попутно пилотаж освоил в районном аэроклубе. Сразу, с первых дней, в воздух, в бой. Тринадцать звезд на фюзеляже. Героя дали. Потом сбили его. После ранения приехал к жене на поправку за Урал, к Марине. Тоже была хорошая. Верный человек и удивительной душевности какой-то. Любили они друг друга… Глядеть было радостно на них. А вот не выдержал. Вернулся. Пошел в партизаны. Его по здоровью в армию не приняли, так он пробился. Ну, а дальше ты лучше меня знаешь. Последний ты его видел, а не я. А Марина его в эвакуации жила с Галей. Условия тяжелые, цехи нетопленные, мороз… Ну и осталась у нас Ксанка на руках одна. А я-то сам в этих краях скрывался. В подполье. Досталось тогда нашей Галине, ох досталось. И работала, и внучку маленькую выхаживала, ведь совсем лялька-то была маленькая. Но сберегла все-таки ее Галина. А без нее бы, без Ксанки, и дом бы у нас запустел. Видал, какая девчонка выравнивается и умишком не отстает. Вылитая Григорий. А иногда глянет — Марина!
Они идут некоторое время молча.
«Ксанка, Ксанка, — думает про себя Богдан, — Ксения-полухлебница, как дразнили ее когда-то. С задумкой девчонка, и не поймешь сразу, что у нее там на сердчишке. Как она вон зажглась и сгасла сейчас. Ведь и не знала никогда отца, а все им живет — и славой его и памятью. Живая, горячая душа! Тихонькая она на вид, а робости ни в чем нет. Верно Галина говорит: „Ксанка у нас как свечечка горит, светит, теплится ровненько, а вдруг — фырк-фырк и затрепещет, растрещится, аж искорки брызнут…“»
Он стал вспоминать, как застенчивая, тихонькая Ксанка решалась иной раз на поступки отчаянные, а то и диковатые… «Нет, это не своенравие, — думал Богдан, — это решительность, порыв. Вот как тогда со щенком Гавриком».
Наталья Жозефовна не велела брать собачонку в комнату, где спала Ксанка, глисты еще заведутся. И Гаврика заперли в сарай.
А ночью была гроза. И щенок так выл, что слышно было сквозь гром. И тогда Ксанка, ей было лет семь, тихонько вылезла в окно, пробралась под ливнем в сарай и притащила к себе в комнату щенка. Так и застали их утром под одним одеялом. А подушка вся в грязи.
В другой раз она, услышав от доктора, что бабушке запретили курить — дымила-таки Галина Петровна основательно, — тайком от нее выбросила в печку все папиросы. А бабушка хоть обиделась и пошумела, но дома больше не курила. Случилось еще раз так, что пробрали малость Галину Петровну в районной газете: не досмотрела председательница Сухоярского исполкома что-то по жилищному хозяйству… Так Ксанка вечером, как стемнело, взяла у Натальи Жозефовны ножницы и вырезала это место в газете, расклеенной в открытых витринах на Первомайской. Очень уж ей было нестерпимо, что фамилия Тулубей так нехорошо звучит в газете. А бабушка тогда совсем рассердилась, сама пошла в киоск, купила десяток газет и велела внучке снова наклеить на тех же местах, где, как казалось Ксанке, был выскоблен ее позор.
«Нет, все-таки хорошая девчонка, — повторяет про себя Богдан. — Маленькая, а душа!»
— А я, признаться, чего-то зажурился с утра, — перебивает его мысли Незабудный. — Все народ какой-то мне попадался, по старой выкладке живет. А после в исполкоме разговор этот…
— Слушай, Артем! — Богдан даже остановился и положил руку на его высокое плечо. — Я тебе заранее скажу — ты должен одно учесть. Тебя никто сюда не звал — ты сам приехал, и правильно сделал. Ты наших кровей человек. Хватит тебе по чужим краям шататься. Но если ты сюда ехал, чтобы охать да ахать, да всем только восхищаться, так ты лучше, брат, уезжай обратно, откуда явился. Ты меня извини, но я напрямую… Я тебя уже предупреждал. У нас не все еще так, чтобы только в ладоши хлопать да с утра до ночи ура кричать. Нашему делу верить нужно, тогда правду и разглядишь. Что толковать, добились мы великого, такого еще на свете сроду не было! Как сказали всему миру, что покончим с таким явлением, когда один человек у другого его же трудом, потом добытое отнимал, и как сказали, что с темнотой покончим, что мы из отсталых в самые наипередовые выйдем — все это и выполнили, как заявляли. Ну, а то, что дураков всех у себя сразу ликвидируем и пакостников всяких разом всех до одного выведем — этого мы никому и не обещали в такой срок. Хоть и поумнели мы лет на двести в смысле культуры, но, скажу тебе, дурачье и дрянь всякая — это у нас еще кое-где встречается. И боюсь, на наш с тобой век хватит.
Богдан, усмехнувшись, вдруг задорно толкает плечом Артема:
— Видал? Я тебе на ходу целый политический доклад сделал… Я ведь недаром и в армии наипервейшим полит-докладчиком считался. Так что ты уж меня не подводи, старик. Давай перековывайся идеологически.
И он громко хохочет, так что отдается по всему переулку, где они остановились перед большим, красивым зданием.
Оно кажется неожиданным среди маленьких домов и магазинов. Молочно-белые электрические фонари, как луны, парят между колоннами. Хлопают тяжеловесные двери с толстыми стеклами. Народ идет и идет в этот дом.
— Помнишь, Артем, здесь когда-то у нас Подкукуевка была, или, проще, Кукуй. А теперь тут у нас Дворец шахтера. Зашли?
А тем временем Ксана и Сеня ведут новичка-парижанина на рождение к Миле Колоброда. Вернее, ведет его Ксана. Ей так хочется, чтобы их город понравился этому ни на кого не похожему мальчику, дед которого спасал ее отца…
А Сене приходится почему-то все время идти сзади. Он плетется за спинами Ксаны и Пьера и что есть силы старается не показать, как он несчастен.
