Федор Шахмагонов - Хранить вечно
— Наверное, у него были бы для этого основания?
— Только глупость и самонадеянность! Ни у меня, ни у вас нет вкладов в заграничных банках, нет и фамильных бриллиантов. Год — два мы еще здесь протянем. А дальше? Кто нас будет кормить в Европе?
— Если заранее думать о поражении… Если с таким настроением воевать, поражение неизбежно!
— Я знаю, поверьте мне, я знаю, и это моя профессия — знать, с каким настроением живет белое офицерство. Прогулка в Москву, перевешать большевиков, вернуть обратно поместья и особняки. Не будет этого, Николай Николаевич! Не будет! Вы, русские, позорно затянули игру в самодержавие, это чудовище само себя пожрало! Европа! Вот место нашего спасения. На какие средства мы с вами будем там жить? В Европе и корочку хлеба не выпросишь! Вот для чего я собираю товар, свой товар, особенный товар. Большевистская агентура в рядах белой эмиграции! Я буду диктовать цены на этот товар. Вот почему, Николай Николаевич, я так тщательно копаюсь в вашей романтической истории с побегом. Кого они к нам забросили? Вот что я должен узнать, прочитать между строк. Вот вы, Николай Николаевич, почему вы пробирались в этот город? С такими нечеловеческими трудностями…
— Здесь адмирал, я ему лично известен, я для него вербовал офицеров, и небезуспешно. Здесь вы…
— А почему пробивался сюда Курбатов? Что его сюда влекло?
— Курбатов — агент большевиков? Густав Оскарович, это смешно!
— Я разве сказал, что Курбатов агент ВЧК? Нет, я только анализирую. Может быть, Протасов, может быть, Нагорцев…
— Нагорцев? Вы с ума сошли! Каратель, корниловец! У него руки по плечи в большевистской крови.
— Значит, Нагорцева исключаете?
— Исключаю! Его без суда могут убить, стоит лишь встретиться ему с теми, кому он лично известен!
— Долой Нагорцева! Остаются Тункин, Протасов, Курбатов… Как видите, я вас исключаю из этого списка.
— Нет уж, пожалуйста, не исключайте! Все мы должны пройти это чистилище на равных.
— Хорошо! — согласился Кольберг. — Пополним список. Курбатов, Ставцев, Протасов и Тункин… Тункина я исключаю. Заранее и не расследуя. Он алкоголик, почти на грани гибели… Он не нужен, никому не нужен. Значит, Курбатов, Протасов, Ставцев.
— Протасов! — ухватился Ставцев. — Он взят всего лишь на связи…
— Что вы можете о нем рассказать, Николай Николаевич?
— Я в некотором роде лицо подозреваемое…
— Только по вашему настоянию. Мы тут же мысленно зачеркнем вашу фамилию жирной чертой. Я ваш друг, годами испытана наша дружба. Вы могли бы шутя, за рюмкой виски рассказать, что вас перевербовали чекисты, и из этого ничего не последовало бы! Мы включились бы через вас с ними в игру и еще как поиграли бы!
Ставцев выпил залпом еще рюмку виски. Закусил лососиной.
— С вами трудно, Густав Оскарович! Этак можно и умереть от разрыва сердца…
— Не стоит, Николай Николаевич! Из-за таких-то пустяков — и умирать! Курбатов или Протасов! Вот в чем вопрос!
— Ничего я не знаю о Протасове, ничего не могу о нем сказать! Протасов, и все!
— Нет, не все! Протасовы владели имениями в Воронежской, Калужской и Рязанской губерниях. Он наследник земельных владений в несколько тысяч десятин… Земельный магнат!
— Знаю я еще более крупного магната. И вы его знаете! Дервиз! Отдал все имущество большевикам, выпросил у Ленина место преподавателя математики в учительском институте.
— Дервиз — немец, Протасов — русский. Немцы более реально смотрят на вещи. С Протасовым потом. Мне надо будет связаться с начальником контрразведки у Деникина. Остается Курбатов… Зачем ему понадобилось ехать в наш город?
— Это я его об этом просил.
— Просили? Давайте разбираться! Итак, вы выскочили из автомобиля. Прошли проходным двором… Дальше? Когда вы его просили ехать с вами?
— Там я не просил. Я приказал ему идти со мной. Я старше по званию. Я уже не помню, как возник разговор.
— Не торопитесь, не торопитесь, Николай Николаевич! Будем разбираться в каждой мелочи.
— Нагорцев сразу заявил, что ему на юг. И ушел. Я приказал Курбатову, именно приказал, следовать за мной. Потом спросил, куда ему. Он ответил: в Петроград. Можно ли ему было ехать в Петроград? Его перехватили бы на дороге или на улице. Я спросил его, имеет ли он явочные квартиры, он ответил, что надежных явок нет. Я повел его в Хохловский переулок. Шли ночью, таились, шли проходными дворами.
Кольберг задумался.
— Ну, а если бы вы его не позвали, он куда делся бы?
— Не знаю… Наверное, тут же вышел бы из Москвы.
— Без денег?
— А что было делать? Идти под пулю?
Кольберг вздохнул.
— Очень мне мешает ваше утверждение, что вы пригласили его с собой.
— Мешает выстроенной версии?
— О, вы уже начали изъясняться нашим языком. Итак, отмечаем, что вы его пригласили с собой, что вы даже ему приказали следовать за собой.
— Да, и просил его помочь мне добраться до места. Деньги показал, денег дал. Тут он еще о свадьбе…
— О свадьбе потом! Денег дали. Гм!
— Он категорически мне заявил, что никуда не поедет, не побывав в Кирицах. У нас чуть ли не до разрыва дошло. «Потерять честь — это для меня потерять все», — заявил он. Я боялся этой поездки, считая ее безумием. Уже готов был отказаться от него. Думал добираться своими силами. Если бы не болели ноги и не простудился бы я сильнейшим образом, я отказался бы от него. Это был, если хотите, ультиматум.
— Ультиматум? — повторил это слово, отчеканивая каждый слог, Кольберг. — Николай Николаевич, этого вы знать не могли. Но сейчас я вам могу сказать. У Курбатова была явка… Явка сюда, в этот город!
Ставцев ворошил вилкой в горке маслин. Вилка повисла в воздухе. Он тяжело опустился в кресло.
Ну конечно, Кольберг мог бы не подвергать своего друга таким испытаниям. Преодолел столько в пути, трясся от страха быть раскрытым любым патрулем, и вдруг… Вдруг подозрение. Как же еще мог расценить этот пристальный, настойчивый допрос Ставцев? Он же знал, как ему было трудно уговорить Курбатова ехать в Сибирь. Он это доподлинно знал. Как же теперь все это оборачивается?
И шея и лицо налились краской у Ставцева. Он кипел.
— Неужели он вам этого не говорил? — спросил Кольберг. — Мальчик с двойным дном, скрытый мальчик!
Ставцев задыхался:
— Если он от меня мог такое скрыть… О-о-о! Я сам вместе с вами его допрошу!
Кольберг разлил по рюмкам коньяк. Поставил рюмку перед Ставцевым.
— Коньяк успокаивает! Это легче, чем виски. Выпили по рюмке.
— Вот видите, Николай Николаевич, — начал умиротворенно Кольберг. — Мои опасения, выходит, не напрасны…
