Станислав Гагарин - Возвращение в Итаку
Так вот в библиотеке колонии набрел я на «Историю философии» и решил познакомиться с наукой наук поближе. Для начала проштудировал «Историю философии», а потом стал читать все, что можно было раздобыть. Читал в хронологическом порядке, от Демокрита и Платона до статей с критикой экзистенциализма в журнале «Вопросы философии». Многое оставалось для меня непонятным, сказывалась недостаточная подготовленность, но кое-что запало в сознание. Еще со школьной скамьи, читая популярные книги по астрономии, я запомнил теорию Канта – Лапласа, теорию сотворения солнечной системы, и вот когда довелось мне взять в руки черные томики с философскими произведениями профессора Кенигсбергского университета, я почувствовал, будто встретился со знакомым.
По-видимому, не случайно обратился я к философии. Все время, проведенное в колонии, я размышлял над проблемой соотношения вины и ответственности за совершенное преступление. С положениями теории уголовного права я был уже знаком и теперь в философских трудах различных мыслителей искал подтверждения сложившихся у меня взглядов на этот счет.
Да, я знал, что главное не в тяжести наказания, а в неотвратимости его. Каждый должен знать, что нарушение им правовой нормы влечет неизбежное наказание по суду. И задача наших исправительных учреждений не в отмщении преступнику. Его нужно вернуть обществу исправившимся, новым человеком.
Все это мне было известно, но случаи, в которых не было злого умысла, точнее, в которых наличествовал лишь косвенный умысел, когда человек «должен был предполагать, что его действия приведут к преступлению», – как должно регулироваться соотношение вины и ответственности в этих случаях? Жизнь порой подбрасывает такие казусы, что и опытные прокуроры хватаются за голову, пытаясь квалифицировать их по одной, или нескольким из двухсот с лишним статей Уголовного кодекса. В колонии, где разговоры на правовые темы естественны, я наслушался самых необычных историй, в которых действительно нелегко разобраться.
Читая кантовскую «Метафизику нравственности», я узнал, что «наказание по суду… никогда не может быть для самого преступника или гражданского общества вообще только средством содействия какому-то другому благу: наказание лишь потому должно налагать на преступника, что он совершил преступление; ведь с человеком никогда нельзя обращаться лишь как со средством достижения цели другого (лица) и нельзя смешивать его с предметом вещного права, против чего его защищает его прирожденная личность, хотя он и может быть осужден на потерю личной собственности. Он должен быть признан подлежащим наказанию до того, как возникла мысль о том, что из этого наказания можно извлечь пользу для него самого или для его сограждан».
Ну мы, положим, несмотря на изоляцию, материальную пользу обществу приносили. Все заключенные трудились и полностью отрабатывали свое содержание. Колония находилась на хозрасчете, работа заключенных давала неплохую прибыль, которая отчислялась в бюджет государства. Полагалась заработная плата и нам, но использовать в колонии мы могли лишь часть ее, остальное заключенный получал по выходе на свободу. Но я отвлекся. Я вспомнил о Канте потому, что знакомство с его «Метафизикой нравственности» поначалу подтвердило мои мысли о соотношении вины и ответственности, но затем вся окружающая жизнь, судьбы товарищей по несчастью, а попасть в колонию – всегда несчастье, даже если вина и умысел бесспорны, несчастье если и не для преступника, то для его близких, для общества, наконец, – так вот: близкое знакомство с этим новым для меня миром заставило меня переосмыслить то, что прежде казалось бесспорным.
«Карающий закон, – писал Кант, – есть категорический императив, и горе тому, кто в изворотах учения о счастье пытается найти нечто такое, что избавило бы его от кары или хотя бы от какой-то части ее согласно девизу фарисеев: «Пусть лучше умрет один, чем погибнет весь народ»; ведь если исчезнет справедливость, жизнь людей на земле уже не будет иметь никакой ценности».
Неплохо сказано – о ценности жизни людей на земле, и я часто спрашивал себя, а как же быть со мной? Суд определил мне наказание в восемь лет лишения свободы. Я признан виновным в гибели судна. Гибель судна привела к смерти двадцати человек. Следовательно, мною отняты их жизни. Тут уж Кант беспощаден.
«Здесь нет никакого суррогата для удовлетворения справедливости, – говорит он. – Сколько есть преступников, совершивших убийство, или приказавших его совершить, или содействовавших ему, столько же должно умереть; этого требует справедливость как идея судебной власти…»
«Если он убил, то должен умереть» – таков беспощадный тезис Канта.
Значит, мне должно принять смерть двадцать раз. Двадцать раз я должен умереть… А я продолжал жить. Мне было трудно, но я продолжал жить. Вина моя была обозначена в приговоре, вина была косвенной, но самый суровый приговор я вынес себе сам…
Мне никогда не забыть того, что произошло у островов Кардиган. Пусть впоследствии дело мое было пересмотрено и приговор суда отменен по вновь открывшимся обстоятельствам. Пусть! С меня сняли обвинения, считавшиеся в свое время бесспорными для всех. Ну и что же?! Куда мне самому деваться от того факта, что не существовало больше ни «Кальмара», ни его экипажа? И я мучительно, снова и снова продумывал каждый свой шаг в те часы перед взрывом, восстанавливал в памяти карту архипелага с проложенным мною через северный проход курсом, клял себя за то, что не пошел южным проливом. Случайность? Наверное…
Долгие годы моталась рогатая смерть на длинном минрепе[6]. Разъедаемый морской солью трос лопнул однажды, мина всплыла, и теперь жертвой мог стать тот, чей путь скрестился бы с ее путем, определяемым ветром, волнением и морскими течениями.
Но о мине знали немногие. И они находились за пределами нашего государства. А остальное – молчание, принудительно созданное мистером Коллинзом.
Да, мистер Коллинз блестяще провел свою партию, и только Мирончук перепутал Коллинзу карты.
Но все это произошло потом, много месяцев спустя, а сейчас я сидел перед следователем прокуратуры и мысленно повторял тот последний рейс.
И то сказать, ведь надо нам было пройти мимо злополучной мины в стороне всего на ширину корпуса судна. Конечно, я понимал, что никто не мог предвидеть рокового исхода, никто не мог угадать, что смерть затаилась на нашем курсе, но от понимания этого мне не становилось легче. И я начинал сомневаться в своем праве быть капитаном, если не оказалось у меня этого шестого чувства приближения к опасности, которое так отличает старых моряков. Можно прекрасно знать навигацию, мореходную астрономию, лоцию, уметь рассчитать плаванье по дуге большого круга – эти знания еще не делают тебя капитаном…
