Олесь Донченко - Карафуто
— Скажите, где мой сын?..
— Ничего не скажу, пока не получу ваше согласие.
— Тогда… делайте, что хотели. Вы, кажется, мастер своего дела… Виртуоз…
— Нет, я учился у японцев. Они превзошли нас, русских, — цинично заметил белогвардеец. — И если бы вы знали, что вас сейчас ждет, вы не говорили бы «делайте, что хотели». Господин Инаба Куронума приказал снять с вас скальп.
— Что? — вскинулся Иван Иванович. — Я нахожусь в лапах ирокезов?
— Прекрасная штучка, — продолжал дальше, не слушая, Лихолетов. — Знаете, как это делается? Снимают кожу с головы вместе с волосами, на манер парика. Ну вот, мы и решили эту операцию проделать с вами. И отправить ваш парик любительскому кружку в ваш колхоз. Как подарок от японской тайной полиции.
«У него заплетается язык, он пьяный, — мелькнула у геолога мысль. — И в таком состоянии от него можно ждать всего…»
Холодные мурашки побежали по коже. Лихолетов подмигнул полицаю, стоящему навытяжку у порога.
— Ну, как, уважаемый господин советский ученый? Успокойтесь, вы попали не к дикарям. Мы скальпов не снимаем…
— Вы делаете гораздо проще. Вы просто сжигаете живых людей в паровозных топках. Не ли так?
— Вы о ком это? На кого намекаете?
— О большевике Лазо. Его сожгли в паровозе.
— Очень возможно. Будем откровенны. Мы проиграли в гражданской войне только потому, что были слишком мягкосердечными. В следующую оккупацию мы перевешаем половину населения. Будьте уверенны. Можете записать себе это в блокнот.
Он махнул рукой. Полицай толкнул геолога в спину.
На этот раз Дорошука не повелели на улицу, его заперли в небольшой подвальной камере в полицейском управлении.
Не успели закрыться двери, как Лихолетов появился снова. Его поведение показалось Ивану Ивановичу странным. Штабс-капитан будто не отваживался сказать геологу что-то очень важное. Он стоял, опершись плечом о косяк, и как-то болезненно искал, с чего начать разговор. Это никак не было похоже на белогвардейца Лихолетова, в особенности, если тот был под хмельком.
— Вы давно оттуда? — в конце концов неуверенно указал он куда-то в пространство. — Я говорю о России… о Москве… Недавно? Я так и думал. Правда ли, что Москва так изменилась, как это пишут в ваших газетах? Правда? Я и сам так думал. Метро и все другое… А Тверская — как там? Дом номер тридцать девять? Там я вырос. Хе-хе, золотое детство… Нет Тверской? Как это — черрт! А… понимаю — улица Горького. А потом… потом Большая Дмитровка. Воспоминания юности, хе-хе… Там жила моя невеста, дом номер… Что? Нет? Улица Пушкина?
Он приблизился к геологу и, дыша ему водочным перегаром прямо в лицо, говорил почти шепотом:
— Ненавижу! Слышите? Ненавижу вас за то, что вы возвратитесь туда… в Москву. Увидите Тверскую и дом номер тридцать девять… За то, что возвратитесь вы, а не я!..
И вдруг, гадко выругавшись, он воскликнул:
— Мы это еще увидим! Еще увидим! Не бывать вам в Москве! — Он повернулся и, втянув голову в плечи, похожий на длинноногого аиста, прошелся по камере. — И кроме того, вы еще не знаете, что ваш сын… Володя — смертельно болен.
Иван Иванович дернулся:
— Это правда?
— Ну вот. Конечно. Родительская любовь — святая вещь.
— Для вас?
— Конечно. Мы — люди. Ваш сын хочет вас видеть. Просит…
Дорошук сделал усилие и встал.
— Ведите. Где он?
— Минуточку, — поднял руку Лихолетов. — Такие дела… быстро не делаются.
— Но мой сын…
— О, он еще протянет день-другой. А впрочем, ручаться нельзя. Вы его сейчас увидите. У него температура доходит до сорока, как… хе-хе, наша бывшая, родная, рассейская сорокаградусная. Саке — это же винцо, не большее. Японцы не умеют пить. Это, знаете, народ с деликатным желудком.
— Замолчите!.. Мой сын…
— Сейчас, сейчас. Пойдем. Вот, пожалуйста…
Он положил на стол перед Иваном Ивановичем чистый лист бумаги.
— Прошу, подпишите.
— Что? Не понимаю.
— Как не стыдно? Вы же — ученый. Только ваша подпись. Вот здесь, внизу. Carte blanche, как говорят французы. Пожалуйста, быстрее. Ваш сын умирает. Хочет вас видеть… ждет…
Дорошук сразу сел, отрицающе покачав головой.
— Вы подпишете? Нет? Но ваш сын…
— Он здоровый. Это провокация.
— За такие выражения вы снова можете оказаться там, где только что были. В погребе.
В эту минуту, наверное, ни на миг не забывая, что его отец и дед похоронены в Токио, среди могил славнейших самураев, величественно вошел господин Инаба Куронума. Его глаза пытливо перебегали с чистого листа бумаги на Дорошука и Лихолетова. Белогвардеец вытянулся и доложил. Начальник полиции замурлыкал миролюбиво, даже с улыбкой.
— Господин Куронума, — перевел штабс-капитан, — недоволен видом уважаемого господина Дорошука. Господин геолог сегодня слишком бледен. Тем более досадно узнать, что он продолжает свою неэтичную тактику упрямства и отказывается согласиться с некоторыми, совсем мелкими предложениями господина начальника полиции. Единственное, что мы сейчас требуем, — подписать этот лист бумаги.
— Но же он белый, как снег.
— Об этом не беспокойтесь. Ваше дело подписать.
— Я должен знать, что подписываю.
— К сожалению, я сам этого не знаю, — цинично ответил Лихолетов. — Но я убежден, что это не любовное письмо. Подписывайте, не забывайте о сыне.
— Вранье! Я слишком опытный окунь, чтобы попасться на этот крючок.
Лихолетов о чем-то тихо посоветовался с начальником полиции, после этого спросил:
— В последний раз спрашиваю: подпишете бумагу?
— Нет. Ведь потом вы заполните этот листок так, как захотите. И под этой писаниной будет стоять моя подпись. За кого вы меня держите?
— А ваш сын? Вы его не хотите увидеть? Он тяжело болен. Слышите? Что вы за отец? Ваш сын умирает…
— Провокация.
— Господин начальник полиции только что говорил, что вы получите от вашего сына его собственноручную записку. Я думаю, что это вас окончательно убедит.
ОТ ВОЛОДИ ТРЕБУЮТ ЗАПИСКУ
Отца забрали, и с того часа Володя остался в тюрьме один-одинешенек. Это помещение, в сущности говоря, совсем нельзя было назвать обычной тюрьмой. Это был скорее каменный мешок, насквозь сырой и холодный, с небольшим зарешеченным окошком вверху. Володя вспоминал когда-то прочитанную книжку про Петропавловскую крепость, где царь гноил революционеров. Юноше иногда казалось, что это и есть страшный Петропавловский каземат, в котором его похоронили навсегда.
День угасал, наступала ночь, потом в окошке снова начинало сереть. Володе казалось, что он сидит в этой яме бесконечно долго. Может, прошло трое суток, может пять. Полицай молча вносил ему еду — немного риса, иногда похлебку из соленой рыбы или вареных бобов.
