Мария Колесникова - Воспоминание об Алмазных горах
Главный советник был осведомлен намного больше, чем я. Он знал, что основной бактериологический центр американцев находится в штате Мэриленд, в Форт-Детрике. Специальные бактериологические лаборатории, где идет разработка средств и способов ведения бактериологической войны, разбросаны по многим штатам — Индиана, Юта, Миссисипи.
И теперь я убеждалась на собственном опыте, что «ами» перешли от слов к делу. (Позже, на суде, станет известна фамилия летчика американских ВВС — распылителя блох: Сонкин. Он признается: да, распылял. Таков был приказ командования. Сонкин будет говорить о чумных блохах как об «идеальном сдерживающем оружии», развивая концепции своих начальников Ванденберга, Брэдли, Шермана, Коллинза.)
Был объявлен карантин, полк приостановил движение на неопределенное время. Обо всем сообщили по радио в главный штаб. Пришел ответ: полку оставаться на месте. Будет оказана медицинская помощь.
Мучительный страх приходил по ночам. Каждый укус москита порождал панику: уж не чумная ли блоха?.. То были кошмарные ночи. У чумы инкубационный период от трех до девяти дней. Конечно же, идти на соединение с частями 5-го корпуса сейчас было нельзя. Сколько продлится карантин? Где обещанная медицинская помощь?..
Я лежала в духоте, закутавшись поплотнее в одеяло, и перебирала день за днем, удивляясь злоключениям своей жизни. И Хабаровский процесс над сеятелями чумы представлялся сейчас неким закономерным звеном в событиях последних лет и дней. Не мое личное, а вообще людское бытие показалось в этой обстановке эфемерным, зависящим от произвола кучки политиканов, потрясающих атомной бомбой и разбрасывающих чумных блох. Тоскливая бредовая идея мирового господства. Господство кого над кем?.. Вспоминала, как лениво и самодовольно попыхивал черной сигарой генерал Макартур. Японских военных преступников только-только вздернули на виселицу, еще не начался Хабаровский процесс, а Макартур уже нацелился на Северную Корею и Китай, мечтая привлечь для участия в войне Чан Кайши и тех же японцев.
В штабе, в Сеуле, я видела последний номер журнала «Лайф», и в нем с присущей американцам откровенностью было подтверждено: «Никогда прежде на протяжении нашей истории мы не были до такой степени подготовлены к началу какой-либо войны, как к этой».
Недавно президент Трумэн заявил на пресс-конференции, что США применят в Корее «любое оружие, которое имеют». То есть атомную бомбу. И если раньше атомные угрозы воспринимались как шантаж, то сейчас поверила: сбросят!
Человек привыкает ко всему: и к международной политике, и к собственным бедствиям. И даже к чуме. В юности можно было бесконечно рефлектировать и замирать от ужаса, читая романтически-красивый рассказ Эдгара По о маске красной смерти. «Красная смерть», появившись на пиру, мерным, торжественным шагом из голубого зала идет в пурпуровый, из пурпурового в зеленый, отсюда — в оранжевый, потом — в белый и, наконец, в фиолетовый. Все скованы смертельным ужасом. Один принц Просперо обнажил шпагу и упал на траурный ковер. А в черном зале, где струились потоки света сквозь кроваво-красное окно, гигантские часы из эбенового дерева отбивали последний час… Завораживающая музыка слов. Она приводила тогда в трепет.
И вот «красная смерть» была рядом, но я потеряла к ней интерес. В полковой санчасти конечно же не имелось лекарств против чумы, оставалось лишь надеяться, что высокий штаб не забудет о нас и вышлет врачей. Если бы молодость не отличалась таким завидным качеством, как беспечность, бесшабашность, наверное, в самом деле спятила бы от мнительности. Люди беспрестанно чесались, показывали друг другу язык. Не побелел ли? Щупали у себя под мышкой — не появился ли чумной бубон? Те два заболевших солдата были все еще живы. Они находились в изоляторе, в удаленной келье, и это место старательно обходили. Дуст плотным слоем лежал и на вещах и на одежде. Мы знали: заболевший чумой может протянуть от силы девять дней — потом или умирает, или выздоравливает.
И я, как тот романтический принц Просперо, томясь смертельной тоскою, переходила из одного храмового зала в другой, а в нишах умиротворенно улыбались каменные божества. Так глупо умереть от укуса какой-нибудь несчастной блохи…
Останавливалась перед каменной, но грациозной и женственной Канным, трогала ее ноги и гибкие руки. У нее было круглое, корейское лицо. Возможно, мастер ваял ее со своей возлюбленной… Она будет жить вечно. Такова сила искусства. Неужели человечество никогда не выберется из варварства?.. Американский летчик мог выбрать другое село и сбросить над ним фарфоровую бомбу, и мы прошли бы стороной, не подозревая ни о чем. В том-то и дело, что случайность никогда не обходит меня… Так я тогда думала. Случайность…
Забегая вперед, скажу: никакой случайности во всем этом не было. Просто бактериологическую войну в Корее американцы разделили на два этапа: на «экспериментальный» и на «операции массового уничтожения». Пройдет еще какое-то время, и применение американцами бактериологического и химического оружия в Корее сделается достоянием гласности. Комиссия расследования международной ассоциации юристов-демократов установит чудовищные факты.
…Громоздились лилово-фиолетовые гранитные вершины, манили в глубину своих сырых ущелий. Стоит перевалить вон ту иззубренную горную цепь, и увидишь Японское море. Но туда идти нельзя — там американцы. И вообще сейчас полку запрещено идти куда бы то ни было. Вот-вот должны прилететь врачи со спасительными лекарствами. Одно «утешение», что умираешь не просто так, а «по-научному»…
Так и ходили, задрав голову, все прислушивались, не появился ли отдаленный рокот самолета. Но небо молчало.
Мы привыкли к резким поворотам событий и теперь гадали: что произойдет завтра? Сколько человек выживет? Обнаружат ли нас американцы? Ведь они, наверное, засекают пеленгаторами радиопередачи? Станут «процеживать» каждое ущелье, каждую площадку, а потом обрушат нам на головы тонны напалма… Такое ли уж надежное укрытие пещерный храм?
В эти тягостные дни и ночи легко верилось в гибель. Даже мой фатализм дал глубокую трещину.
Лишь ласковый, тихий голос Сергея Владимировича успокаивал на какое-то мгновение:
И я любил. И я изведал
Безумный хмель любовных мук,
И пораженья, и победы,
И имя: враг, и слово: друг…
Мы говорили о поэзии, об искусстве, а смерть стояла рядом, и мы каждое мгновение чувствовали ее дыхание на своих затылках. Макартур играл не по правилам, а потому тягостно было умирать, ощущая свою полную беспомощность. Сансара — круговорот рождений, смертей и новых рождений, а сущность этого круговорота — страдание. Сансара — чертово колесо, из которого буддист хочет вырваться в таинственную, до сих пор не разгаданную философами нирвану — абсолютное небытие, окончательный и вечный покой. Большего презрения к жизни трудно придумать.
