Йенс Рен - Одни в океане
Когда нож двигался по сукну стола, люди подавались вперед и смотрели вслед своим деньгам. Банк держал маленький, помятый человечек со взглядом, расширенным от атропина. Вытаскивая из колоды три карты, он потел. Все как загипнотизированные смотрели на повернутые рубашкой кверху карты. Крупье держал свой нож так, словно собирался снести кому-нибудь голову, не сходя с места. Кирпичный магнат затягивался мокрыми губами. Дамы в вечерних туалетах благоухали; украшения на них были, без сомнения, настоящими. «Са va!»[27] – сказал крупье и очистил стол быстрым движением своего ножа. Помятому повезло. Люди выпустили из легких воздух, неотрывно глядя на выигрыш. Игра продолжилась. Он пошел в бар «Индра» напротив, сел в углу возле узкой барной стойки и позволил черной как смоль барменше смешать ему что-то иностранное. Он пил варварски крепкое пойло и все никак не мог забыть глаза игроков. Пил он быстро и много. Наконец все стало казаться состоящим из одних только глаз. Стены бара доверительно подмигивали ему тысячью глаз. Мужчины и женщины в баре смотрели друг на друга глазами с монету в пять марок. Барменша тем временем врала ему что-то про свою жизнь и усердно выпивала вместе с ним. Пианист барабанил этюды и гаммы в ритме танго.
Он напился, чтобы забыть наконец про глаза. Когда он уходил, уже светало. Утренний воздух был удивительным. Он прогулялся до створа большого причала. Подождал, пока взойдет солнце. А потом отправился на свою лодку.
Он так никогда и не забыл этих глаз.
Значит, глаза он помнил. Что было невероятно банальным. Даже в воспоминаниях та ночь была глупой и бессмысленной. Как он только мог так бездарно проводить время?
Купюра тем временем полностью сгорела, и он выбросил пепел за борт. Так, больше денег у него не было. Он почувствовал облегчение.
На мгновение он прекратил осмотр портмоне. Снова приближался вечер, слава богу. Боль в плечах и руках немного утихла. Только в том месте, где терли брюки, еще сильно жгло. Он старался как можно меньше двигаться.
На западе, на горизонте, стояли низкие кучевые облака. На востоке все уже снова стало сине-серым. Он принюхался.
Ветер?
Ветер, да, бог мой, поднялся небольшой бриз!
Он неотрывно смотрел на воду. Поверхность воды покрывалась незначительными завихрениями, едва различимой рябью и перестала быть водной гладью, этим смертельно-неподвижным свинцовым зерцалом. Он повернул лицо против ветра. И отчетливо ощутил: есть ветер. Никакого сомнения. Дыхание воздуха нежно касалось его лица, будто на него надели бесконечно тонкую шелковую маску. Он попробовал воздух на язык. Нет ли влаги в воздухе? Однако не смог определить. Он был возбужден.
Если бы пришла плохая погода, это было бы чудесно, может, даже дождь, и тогда не будет наконец этого проклятого солнца!
Солнце только что скрылось за облаками на горизонте. Подрезанные пучки лучей упирались в подсвеченное небо. Края облаков пылали золотом, а на востоке сгущалась чернота.
Он был в возбуждении. Сердце бешено колотилось, он учащенно дышал.
Если бы пошел дождь, думал он, полная надувная лодка воды! Тогда я еще долго смогу продержаться. Это тогда легче легкого, правда?
Он взял предпоследнюю сигарету. Ветер надо было отпраздновать.
При мысли о дожде и воде жажда усилилась. Казалось, в желудке все кипит. Он непрерывно сглатывал.
Солнце теперь полностью исчезло за облаками. Небо дрожало в горящих красках. Оливковая зелень и нежная синева, фиолетовый и черный, и белый, и розовый, и надо всеми красками – красный цвет бычьей крови. Небо убивало себя игрой красок. Каждую секунду менялось сочетание тонов. Вот сейчас, например, они стали торжественными, как витражи церквей, сочный, насыщенный красный цвет и сияющая синева. Высокое окно за алтарем в соборе. А не звучит ли музыка? Конечно, орган играет, вслушайся, и поет хор! Чистые мальчишеские голоса, Рождество и благая весть издалека. «Цветок тот, о котором / Пророк нам возвещал, / Под Божьим рос призором, / Сам Бог его нам дал», – поют они, и высокие своды звенят.
Другой закрыл глаза от умиления. Он перестал сглатывать. В глазах его стояли спокойные краски храма и божественное пение. Нет ничего прекраснее набожных голосов мальчиков, думал он. И поют они рождественскую песню о том, как «родился Он для нас / От непорочной Девы / Зимой в полночный час!».
Он всегда ходил с Марией на рождественскую службу, уже ради одного только хорового пения. Что там говорил проповедник с кафедры, было не так интересно. Только хор. Только музыка. Ты слышишь, Мария? Прекрасно до слез, правда? Но отчего у него самого слезы на глазах, какая глупость, мужчина – и вдруг плакать! Так и не бывает вовсе в наше современное время. Слышишь, что сейчас пастор говорит? Ну, пусть его говорит. Людям это нужно. Он говорит про павших героев войны, каждый из них в ранце носит Новый Завет. Это ведь сплошная ложь, правда же? Солдаты носят в ранце носки и подштанники, может, еще пару запасных башмаков. Там это важнее. Может, в боковом кармашке у них еще лежит маленькая книжечка. В зависимости от темперамента. Извини, Мария, это нехорошее слово – темперамент. Я знал некоторых, у них были с собой стихи Бодлера, или «Гиперион»,[28] или «Нильс Люне»,[29] парочка стихотворений Бена.[30] А чаще все затрепанные журнальчики с рассказами о «подлинных приключениях», иногда просто порнооткрытки от Мадам Ламур. Да, вот это они с собой носили. А не то, что говорится там с кафедры, по крайней мере, не так, как он об этом говорит. Посмотри, как свет из церковного окна падает на распятие. Видишь? Он ведь не виноват в том, что они с Ним делают. Слава богу, опять запел хор. Но вот все закончилось. Идем домой, да? Очень медленно по тихому заснеженному парку.
Другой снова открыл глаза. Небо теперь было темно-синее. Взошли звезды, и ветер стал ощутимее. Очень мелкие волны, поднятые ветром, подталкивали надувную лодку на юго-запад. Наконец-то у Другого был хоть какой-то курс.
Он лег в углу лодки, скрючившись пополам, потому что желудок сильно так болел от жажды. Он ждал.
– Боже милостивый, – сказал он, – сделай так, чтобы скорее пошел дождь.
И потом ему стало стыдно. За то Рождество. Но какое отношение это имело к Богу, думал он. Поразмыслив об этом хорошенько, он перестал стыдиться.
Долго пролежал он так в надвигающейся ночи. Жажда уже слегка путала его мысли, хотя он этого не замечал.
Наступила ночь, и он уже не мог понять, усилился ветер или стал слабее. Лодка, казалось, тихо покачивается. Прекрасное движение! Каждый нерв в его теле подхватывал это движение. Он поднялся, чтобы сильнее прочувствовать колебания. Ему было очень трудно встать на ноги, и он понял, как ослаб и как опустошен.