Леонид Платов - Архипелаг Исчезающих Островов
Через стеклянную дверь я видел спину Андрея, его узенькие плечи и большую голову с торчащими вихрами. Он волновался. Все время оттягивал складки гимнастерки под поясом, хотя те и так торчали воробьиным хвостиком.
Прямо против двери сидели за столом наш инспектор и осанистый старик в вицмундире, то поднимавший, то опускавший очень толстые черные брови. Отец Фома пристроился у окна, на солнышке.
Видимо, ответы Андрея были неудовлетворительны, потому что инспектор погрозил ему пальцем.
От гулкого окрика задребезжало стекло двери:
– Ладыгин!
Я очутился перед столом, рядом с Андреем.
– Вот второй экземпляр, ваше превосходительство, – печальным голосом сказал инспектор, выворачивая ладонь в мою сторону. – Племянник уважаемого в городе чиновника, н-но…
Отец Фома шумно вздохнул.
Брови попечителя выжидательно поднялись.
– Расскажи нам, Ладыгин, все, – продолжал инспектор. – Покажи товарищу пример. Товарищ твой – из молчунов, язык проглотил…
Я искоса посмотрел на Андрея.
Он был взъерошен и больше обычного смотрел букой.
Со своими торчащими на макушке вихрами и гимнастеркой, оттопыривающейся сзади в виде хвостика, он напоминал сейчас очень маленькую сердитую птицу. Я, наверное, выглядел не лучше.
– Ну, что же молчишь, сыне? – вопросил отец Фома, склонив голову набок. – Чему учитель научает тебя? Молчать?..
Допрос тянулся очень долго.
То, взмахивая длинными рукавами рясы, с вкрадчивыми увещеваниями приступал отец Фома:
– Нет?.. Что нет, сыне?
– Не знаю, батюшка.
– А почему так тряхнуло тебя, когда я спросил?
То грозно качал указательным пальцем инспектор:
– Ты мне тут симфонию не разводи! – И непередаваемое презрение было в слове “симфония”. – Не разводи мне симфонию, а ответь: про капиталистический строй говорил он тебе?
Некоторые вопросы были совершенно непонятны, но инстинктом мы чуяли в них подвох, опасность, грозящую Петру Ариановичу.
Черные брови попечителя продолжали то подниматься, то опускаться. Вдруг я заметил, что лицо его начинает багроветь.
– Тройка по поведению! – неожиданно тонким голосом крикнул он, и так громко, что отец Фома поперхнулся вопросом, а любопытных приготовишек, толпившихся у стеклянной двери, кинуло в сторону, как ветром. – Тройка по поведению – вот что угрожает вам, понимаете ли, дураки?.. Что будете делать после этого? С тройкой только во второразрядное юнкерское принимают!..
Отец Фома возвел глаза к потолку. Инспектор скорчил соболезнующее лицо. Нас вывели.
В течение нескольких дней в учительской перебывали другие ученики. Никто не понимал, в чем дело, но молчали все, как в рот воды набрали. Петр Арианович был самым любимым педагогом.
Подробности разговора Петра Ариановича с попечителем остались неизвестными. О них можно было судить по поведению дядюшки. В тот день он был оживлен более обычного и обедал с аппетитом.
– Уволен! – сообщил он, шумно высасывая из кости мозг. – Уволили нашего Робинзона! Вызван для объяснений в Москву!
Тетка взглянула на меня и перекрестилась…
Вечером у нас были гости.
Ломберный столик для лото расставили в палисаднике. Оттуда в мою комнату доносились веселые голоса, стук кубиков.
В руках у меня был Майн Рид, но читать не хотелось.
Может быть, в тот вечер кончилось мое детство?.. Выдуманное перестало увлекать. Настоящая, реальная, суровая жизнь со всеми ее радостями, горестями, опасностями подхватила и понесла куда-то в неведомое – из тихой заводи в океан…
Я услышал, как камешек ударился в подоконник. Пауза. Дробно ударился еще один.
Распахнув окно, выглянул наружу. Темно было, хоть глаз выколи. Спросил шепотом:
– Ты, Андрей?
Что-то зашуршало в кустах под окном, шмыгнуло носом, сердито сказало:
– Не Андрей… Я, Лизка…
– О! Лиза! Что ты, Лиза?
– Попрощаться зовет…
– Кто?
– Петр Арианович. Уезжает сегодня…
Я, по существу, находился под домашним арестом, впереди маячила предсказанная попечителем тройка по поведению, но, понятно, не колебался ни минуты. Кинувшись к кровати, быстро сдернул подушки, бросил их особым образом, прикрыл одеялом. Отошел, оценивая взглядом. Уложил складки еще небрежнее.
Лиза с удивлением следила за мной через окно.
Да, теперь будет хорошо! Человек спит на кровати. Человек читал Майн Рида, уронил на пол, заснул.
Я перемахнул через подоконник. Майн Рид остался лежать раскрытый на середине…
Держась за руки, мы побежали с Лизой вдоль изгороди. За густыми кустами сирени горела лампа. Мошкара трещала крыльями вокруг нее.
У калитки пришлось переждать, пока отойдет гость, куривший папиросу.
Кто-то сказал за столом, подавляя зевок:
– А без него, что ни говори, скучно будет в Весьегонске!
Стук кубиков лото. Голос исправницы:
– У кого тринадцать? У вас? Он революционер! И опасный.
Дядюшка поддержал:
– Учил, говорят, что ничего незыблемого в географии нет… Как – нет? А существующий в Российской империи государственный строй? Ага! То-то и оно!
– Не революционер… (Голос отца Фомы.) Не революционер, но закономерно шел к тому, чтобы стать таковым…
– Вы фаталист, отец Фома!
Гость, куривший папиросу, отошел. Мы скользнули в калитку.
Бежали молча. Перепрыгивали через канавки, шарахались от возникавших силуэтов прохожих. Вечер был сырой. От Мологи медленно наползал туман, по-местному называемый мга.
Я заметил, что мы направляемся не к дому исправницы, а через весь город к заставе.
– Зачем? Не туда!
– Туда! Подъедет Петр Арианович… И Андрей там…
Андрей действительно был уже там. Он сидел на перекладине шлагбаума и вяло ответил на мое приветствие.
Вскоре из тумана послышалось тпруканье извозчика. (Железная дорога в те годы еще не доходила до Весьегонска. До станции надо было ехать несколько верст.)
Петр Арианович сначала пожал нам руки, как взрослым, потом обнял и расцеловал, как маленьких.
– Спасибо, ребятки. Спасибо за все!
– За что же, Петр Арианович?
– О! За многое! Вам не понять сейчас… За бодрость, верность, за веру в мечту!.. – Он спохватился: – А подарок? Что же подарить вам? Из головы вон! Все вещи запакованы… Хотя…
Он порылся в карманах. Послышался тонкий металлический хруст. Петр Арианович протянул нам на обрывке цепочки крохотный компас, служивший ему брелоком к часам.
