Виктор Пшеничников - Восемь минут тревоги
Лагунцов равнодушно сообщил:
— Обыкновенно: вместо двух суток пропитки — шесть часов. Комфорт. Потом посвящу в детали. Про себя отметил: «Вот и зацепил я тебя, голубчик! Один-один — ничья».
— К нам-то зачем? — с неожиданной подозрительностью спросил Бойко. Видно было, как трудно ему побороть искушение немедленно расспросить про эти самые «детали», от которых у него, здорового, в иные дни даже зубы ломило: зима на носу, а инженерию и пушкой не прошибешь, погоняй, не погоняй — у них свои планы ремонта заградительных сооружений, свой темп.
Прежде чем ответить, Лагунцов поудобней устроился на сиденье машины, длинно затянулся трескучей своей «беломориной» и лишь затем сквозь клубы дыма спросил:
— Тебе изоляторы нужны?
— Позарез. Строители…
— Знаю. Я, брат, все знаю. Потому и приехал, что друг в беде.
— На что хочешь? — выдохнул Бойко и вроде бы поперхнулся дымом.
Лагунцов подождал, пока он прокашлялся.
— На анкеры. Штук двадцать, — небрежно, как о пустяке, бросил он и отвернулся от Бойко, чтобы не выдать себя улыбкой.
— М-да, однако, — замялся Бойко. — Сам скоро буду ставить вышку. Ту, дальнюю, знаешь? Болотина проклятая, из-за нее все ржа съедает… А сколько, говоришь, болтов? — как бы между прочим спросил Бойко, и по цыганской прикидывающей интонации Лагунцов понял, что так просто со своим дефицитом сосед не расстанется.
Удивительно, с какой быстротой начальники застав приобретают жилку хозяйственников!
— Жизнь, понимаешь, порой бывает жестока, — пряча улыбку, пробасил Бойко, глядя на кислое лицо Лагунцова. — Я эти анкеры сам у технарей добываю.
— По-твоему, я пеку изоляторы, как оладьи? — намеренно озлился Лагунцов. — Мне они тоже с неба не сыплются.
— Ну, не обязательно с неба. Еще откуда-нибудь. Мало ли…
— Из-под земли, на гребешке вулканьей лавы…
Бойко снова затянулся сигаретой. Лагунцов подумал: терпеливей стал Бойко, хитрее, ухо на «торжище» держит востро, боится, как бы не обошли его на вороных. Продолжил, усиленно интригуя, будто ярмарочный зазывала:
— Ну, слушай. Я тоже получил, как и ты, свое по лимиту, да все уже до дна вычерпал. А ждать, когда придет новая разнарядка, — сам знаешь, не по мне. Ждать да догонять хуже всего — это про нас сказано, про пограничников. Вот и приходится прикидывать, как тому цыгану…
Бойко не стал спрашивать, какому цыгану, хотя так и подмывало ковырнуть друга удобным словом.
— Математика, — только и заметил разочарованно. — Кубики-палочки, крестики-нолики…
— Какая, к черту, математика? Игра в песочек… Ну так что, по рукам? — возвращая Бойко к главному, настырно предложил Лагунцов.
— По ногам, — вздохнул Бойко, гася окурок о землю. — Двадцать анкеров! Все состояние Уэльса, как сказал бы сатирик.
— Ну что ж, — покорно соглашаясь, произнес Лагунцов, выбираясь из машины друга. — Отбирать последнее я не привык. Пожалуй, поеду, ну их к лешему, анкеры, у тебя их у самого кот наплакал. Да и технари еще обидятся, скажут: давать — давали, а ты куда подевал?..
Бойко хмыкнул, прекрасно зная цену такой покорности. Да и не мог Лагунцов хорошенечко скрыть, что следит за ним маслеными глазами, наблюдает, как кот за обреченной мышью. Вдруг Лагунцов заметил: что-то изменилось в лице друга.
— Ладно, дам я тебе болты. — Бойко аж зажмурился, давая неожиданно быстрое согласие, будто ему доставляло наслаждение и радость расставание с кровным добром. — Где-то я видел у тебя бесхозные тормозные колодки. Добавишь к тем изоляторам?
— Ну и хитрец же ты! — Лагунцов рассмеялся. — Попал, в самое яблочко попал… Заколодил ты меня крепко, ангидрид твою перекись марганца!
— От тебя перенял науку. — В глазах Бойко блеснули скорые искорки, торжество победителя, когда можно проявить к сопернику покровительственное снисхождение. — Зря, что ли, начальник отряда говорил: «У Лагунцова учитесь, у него хватка цепкая!» Что, станешь возражать?
— Ну какой я хитрец? — Лагунцов отмахнулся. — Ты этот термин адресуй Завьялову.
«Ах, Завьялов, Завьялов, так и вязнешь ты на языке, словно и людей, кроме тебя, вокруг нет».
Лагунцов прижег от «бычка» новую «беломорину», огонек прыгал, подрагивал у него между пальцев, будто малиновый мотылек, стремящийся улететь. Бойко неодобрительно покосился на папиросу, но о чем-то спрашивать, лезть в душу не стал, и Лагунцов был благодарен ему за это, как всегда благодарен был судьбе за то, что свела его с Бойко.
Цыганского обличья, казалось, никогда не ведавший уныния, Бойко получил от щедрот природы все: и непомерный рост, и громкий голос, завидное жизнелюбие и силу. Лагунцов откровенно любовался капитаном. Бойко нравился Анатолию за прямоту, какую-то истовую, даже фанатичную преданность границе. Ему давно предлагали перспективную должность в отряде, но он упорно, хотя и весело отнекивался от штабной работы, говорил, что зачахнет на ней, потому что привык видеть, чувствовать границу на ощупь, живой, а не на картах. И от него отступились, хотя в резерве выдвижения фамилия Бойко по-прежнему числилась первой.
Однажды во время поиска нарушителя газик с тревожной группой, которую возглавлял Бойко, едва не влетел на полном ходу в речку. Накануне целую неделю лили дожди, тощая речушка вспухла, как на дрожжах, подмыла берег, и скрепленные без скоб бревна настила разошлись. Объездного пути не было, время тоже не ждало. Бойко прямо в одежде шагнул в воду, подлез под обрушенный конец бревна, приподнял его вровень с дорожной колеей, и оттуда, словно из-под земли, скомандовал шоферу: «Давай!» Молоденький шофер-первогодок дважды глушил мотор — не мог решиться въехать на человека, чья спина служила опорой для мокрых, отяжелевших бревен. Тогда Бойко заорал снизу благим матом: «Ты у меня с «губы» не вылезешь, понял? Давай!..» В общем, возвращаться в объезд не пришлось, нарушителя задержали, и когда на очередном служебном совещании в отряде полковник Суриков вскользь заметил, что кое-кто пытается повторить подвиги античных героев, Бойко встал и спокойно ответил:
— Понадобится — всю границу вот этими, — показал свои огромные руки, — буду держать.
Собственная любовь Лагунцова к границе была не то чтобы меньше, но вроде бы умеренней, глуше, он стеснялся открытых ее проявлений, потому никто и не слышал от него возвышенных слов о службе и своем отношении к ней. О Бойко же любой, даже посторонний, мог безошибочно сказать, что он кровно связан с границей, как связан с землей крестьянин, с огнем и металлом — сталевар, или о музыкой — композитор.
Прежде Лагунцов никогда не задумывался над подобными определениями, просто для таких размышлений не было ни времени, ни причин, но как-то раз, заглянув по партийным делам в политотдел отряда, услышал, что Бойко и граница — все равно что сиамские близнецы, которых не разлучить, которые друг без друга теряли смысл существования. И это признание совсем не близких Лагунцову или Бойко людей поразило Анатолия своей точностью. Мало того, оно как бы заново, с неожиданной стороны открыло ему в друге своеобразную красоту, которой лично он, Анатолий, не обладал.
