Александр Соколовский - Дом на улице Овражной
— Не она, — сразу помрачнев, проговорил Женька.
Я кивнул. Перед моими глазами все еще проносились на взмыленных лошадях казаки с нагайками, громоздились ящики, мешки и бочки баррикады, падал сраженный пулей человек, и девушка в синей шубке приподымала его неподвижную голову с закрытыми навсегда глазами, а потом хватала винтовку, чтобы послать еще одну пулю в царских солдат, штурмующих баррикаду…
— Надо было нам на его монеты смотреть! — сердито ворчал Женька, когда мы снова очутились на улице. — Рассказал бы сразу про баррикады, и все тут. Подумаешь, коллекция у него…
— Это ты, Женька, зря говоришь, — возразил я. — Коллекция у него хорошая.
— А я и не говорю, что плохая. Только нам с тобой не сестерции нужны и не драхмы разные.
— Тетрадрахмы, — поправил я.
— Ну, все равно, пускай будут тетрадрахмы. Сдал бы их лучше в музей. Все бы тогда посмотрели. А то сидит, трясется над ними… — Женька с досадой и злостью отшвырнул носком башмака подвернувшуюся ледышку, и она, крутясь, покатилась по мостовой.
— Женька, — спросил я. — А что такое ну-миз-мат?
— Не знаю, — пожал плечами Женька. — Вроде монахи такие были. В средние века. Убивали всех и пытали.
— Какие монахи? Это ты, наверно, перепутал. То иезуиты!
— Верно, иезуиты. Ладно, Серега! — вдруг повеселел Женька. — Дальше искать надо. Не все же тут, в списке, у нас нумизматы. Может, нормальные люди есть. Ну-ка, кто следующий?
Он вытащил из кармана бумажку и развернул ее. Мы оба наклонились, разбирая его каракули. Внезапно чья-то тень упала на наш листок. Я поднял голову и прямо перед собой увидел хмурую физиономию Васьки Русакова. Рядом с ним, посмеиваясь, засунув руки в карманы расстегнутого короткого пальто, стоял Колька Поскакалов. Колючий холодок страха пробежал у меня по спине. Я рванулся было назад, но наткнулся на чьи-то кулаки. Сзади, скаля зубы, стояло еще трое мальчишек из Васькиной компании.
— Ну-ка, давайте, мы тоже почитаем, — подмигнув своим, сказал Колька и вырвал из Женькиных рук листок. — Люблю про шпиенов.
— Это не про шпионов, Коля, — принялся объяснять Женька. — Это список пенсионеров…
— Але? Плохо слышу! — издеваясь, приложил ладонь к уху Поскакалов. — Про пионеров?
— Нам задание дали в кружке… — запинаясь, пояснил я. — Мы одну учительницу ищем…
— Фью! Учительницу! — присвистнул Васька. — А мы, что же, за нее не сойдем разве? Мы тоже поучить можем, верно, Коля́?
— Еще как! Такую пропишем арифметику, что до осени запомнишь без переэкзаменовки.
— И учебное пособие есть! — Васька поднес к моему носу громадный кулак.
— Да будет с ним разговаривать, — нетерпеливо перебил Русакова один из мальчишек, стоявших позади. — Дадим им, чтобы больше по нашей улице не ходили.
— Вы лучше не деритесь! — вдруг, попятившись, закричал Женька. — Вы послушайте лучше!..
Но тут я почувствовал оглушающий удар по затылку. Кто-то подставил мне ножку, кто-то толкнул, и я полетел на мостовую. Рывком за шиворот меня снова поставили на ноги, и я снова упал от крепкого удара в грудь. На Женьку наседало трое — сам Васька, Колька Поскакалов и еще один мальчишка, губастый и вихрастый Петька Чурбаков. Я слышал, как Женька, отбиваясь, отчаянно кричал:
— Трое на одного, да? Трое на одного! Нумизматы проклятые!
— А! Ты обзывать? — завизжал Поскакалов.
Наверно, изловчившись, Женька здорово стукнул Петьку Чурбакова, потому что тот завопил во все горло. Оставив меня, остальные двое ребят кинулись к Женьке. Очутившись на свободе, я очень быстро, на четвереньках, пополз к тротуару, всхлипывая от боли и обиды, подхватил свою шапку, которая свалилась у меня с головы еще в начале драки, вскочил на ноги и бросился бежать.
— На помощь, Сережка! Сюда!.. — донесся до меня Женькин голос. Но я мчался во всю прыть, налетая на прохожих, ничего не видя перед собой, забыв обо всем на свете.
Глава десятая
Мать отворила мне дверь и в страхе отшатнулась. Покорно приготовился я к взбучке. Но мать молча схватила меня за руку и потащила в комнату, к зеркалу. Из дверцы платяного шкафа глянул на меня мальчишка с царапиной на щеке и ссадиной на шее, испуганный и жалкий. Воротник у пальто был надорван, из разорванного плеча торчал клочок ваты, пуговицы отлетели. Под глазом красовался громадный синяк — я даже не помнил, когда и кто мне его посадил.
— Хорош? — спросила мать.
Что я мог ей ответить? Вид у меня действительно был не слишком прекрасный.
— Бандит, разоритель… — стаскивая с меня пальто и шапку, говорила мать. — Вдвоем с отцом на тебя напастись не можем. У всех дети как дети, а этот!.. На порог больше не пущу твоего Женьку. Так и знала, так я и знала, что этим кончится ваша беготня…
Я вздрогнул. Только теперь ясно дошел до меня страшный смысл того, что произошло. Я убежал, удрал, постыдно струсил, оставил Женьку одного. Будто гром, грянул у меня в ушах его отчаянный крик: «На помощь, Сережка!..» Он всегда звал меня грубовато и чуть насмешливо Серегой. А тут: «Сережка!..», «На помощь!..» Видно, совсем скверно приходилось ему одному среди целой оравы Васькиных приятелей.
Я уже не слышал голоса матери. Только ее слова «на порог больше не пущу» настойчиво и нелепо звучали у меня над ухом, словно кто-то невидимый повторял и повторял их без конца.
Тупо глядя перед собой и ничего вокруг не замечая, я сидел на диване и с тоской представлял, что теперь будет. В том, что на этот раз Женька не простит моей трусости, я не сомневался. Рассеянно скользя взглядом по окнам, обоям, столу, буфету и стульям, я не видел ни стульев, ни буфета, ни гардин на окнах. Передо мной возникало суровое лицо Женьки, его упрямые глаза глядели на меня жестко и враждебно.
Вдруг эти жесткие глаза потеплели и улыбнулись мне. И, удивленный, очнувшись от оцепенения, я понял, что давно уже смотрю на портрет отца, который висит рядом с буфетом. Отец! Он фотографировался, вернувшись с фронта, еще в гимнастерке с погонами майора инженерных войск: на них четко были видны скрещенные топорики. Над карманом слева поблескивал орден Боевого Красного Знамени. Там, на войне, отцу было куда тяжелее, чем полчаса назад мне на Овражной улице. Но отец не был трусом. Под огнем, когда справа и слева в кипящий Днепр шлепались фашистские снаряды, он наводил мост для переправы. Самолеты, пролетая над самой землей, строчили из пулеметов, а саперы чинили дорогу, чтобы по ней шли на запад наши танки, пушки и самоходные орудия… Нет, мой отец не был трусом. И бесстрашно ждала смерти запертая в сарае учительница по имени Ольга. И не было страха в сердцах ее товарищей — красноармейцев… А я?
