Виктор Авдеев - Ленька Охнарь
— Вот это и есть бочкара, — еле слышно шепнул он. — Залезай на этот бак, а я сюда, поближе к платформе. Не дрейфь, тут безопасно.
— А что это за трубы?
— Кто его знает. Вроде, говорили, тормоза.
Федька просунул голову в узкое пространство между дном вагона и трубами, оперся о них руками, ноги его оторвались от земли, и парнишка исчез. Мелко, внутренне дрожа от волнения, Ленька последовал его примеру с другой стороны вагона. Сперва ему было неловко лезть, он стукнулся затылком о дно вагона; скользили, не слушались пальцы. И все же он протиснулся. Посреди обеих труб имелся небольшой, в ладонь ширины, промежуток, и Ленька улегся в него, словно в узкие носилки. Голову высоко поднять было нельзя, приподняться на локте тоже: негде. Пахло пылью, железом, мазутом, он измазал ладони, тужурку, штаны. Сердце у Леньки гулко билось, ему казалось: сейчас их увидят с перрона, схватят и отведут в охрану.
Беготня на перроне у вагона прекратилась. Перед глазами вдруг тихо поплыли рельсы, шпалы, колеса мягко застучали. Не оторвутся ль эти бочкара? Тогда верная смерть.
С бочкаров напротив свесилась голова в картузе, блеснули оскаленные в улыбке зубы, и Федька Монашкин громко крикнул:
— Даешь Одессу!
Через минуту он добавил:
— Теперь мы с тобой кореша. Верно?
Слово «кореш» Ленька знал. Так беспризорники называли своих товарищей.
Поезд быстро набирал скорость, и вскоре бешеный перестук колес, гул, лязг, железный грохот плотным кольцом обступили Леньку. Несмотря на яркий утренний свет и солнце, под вагоном было почти темно, такая густая пыль поднялась от движения состава. Крупный гравий, мелкие камешки сухим дождем бились о дно бочкаров. Встречный ветер резко дул в голову, шею, и Леньке пришлось глубже надвинуть кепку, поднять воротник тужурки. Оглушенный лязгом, внутренне собравшись в ком нервов, он не мог ни о чем думать и лишь ждал, когда окончится пролет и можно будет хоть немножко отдохнуть от грохота, тряски. Проносились перроны маленьких станций, перед самыми глазами разбегались пики рельсов на стыках, и вновь мелькали шпалы, неслась полоска земли.
Наконец курьерский стал замедлять ход, остановился.
Огольцы замерли под вагоном, словно их здесь и не было Несколько минут спустя они уже вновь неслись дальше на юго-запад.
Сойти пришлось только в Касторной: смазчик проверял оси, заметил ребят и прогнал. У Леньки в голове все крутилось, в глазах рябило, и шел он враскачку, будто матрос. Вновь занять прежние места на бочкарах не удалось: не пустили стрелки охраны. Вскоре поезд ушел на Курск, оставив в небе тающую косу дыма. Кореша не особенно унывали, а в душе Ленька был даже доволен: хотелось прийти в себя.
— Видал, сколько отмахали? — с гордостью сказал Федька, словно он на собственной спине притащил товарища в Касторную. — Небось больше чем сто верст! А товарухой бы тащились! Теперь айда станцию глядеть.
Огольцы решили передохнуть. Поездов на их долю хватит. Главное, Ленька уже не боялся пассажирских составов: теперь он знал, как на них ездить.
— Зараз раздобудем и шамовку, — сказал Федька. — Настреляем у пассажиров.
— Я… не умею.
— Чего тут уметь? Гляди, как я буду.
В Ростове, у себя на улице, Ленька считался парнишкой не робкого десятка. Он дрался с однолетками своей городской окраины, любил поозоровать. А вот попросить у чужих, как нищий, копеечку, кусок хлебца стеснялся.
Огольцы вошли в зал ожидания первого и второго класса. За буфетной стойкой продавали бочковое пиво, толпились мужчины с увесистыми стеклянными кружками, одетыми шапкой пены. Между столиками сновали вертлявые официанты, разнося графинчики, тарелки с борщом, остывшее рагу с облитой соусом картошкой. В нос густо бил жирный запах пищи, слышался стук ложек, стаканов.
Федька Монашкин выбирал тех, кто ел, или добреньких с виду, подходил и, сняв картуз, просил кусочек. Он совершенно не смущался. Если кто не отвечал, Федька мог терпеливо постоять возле жующего человека пять минут, десять, пока тот в сердцах не отламывал ему корочку. Лицо мальчишки, его глаза не принимали жалкого, слезливого выражения, которое бывает у профессионалов-попрошаек. Вся его фигура, казалось, простодушно и доверчиво говорила: ты богатый, у тебя целая буханка белого хлеба, курица, помидоры, а мне ведь немножко нужно, сделай доброе дело. Сколько ни дашь — скажу спасибо.
И он почти всегда добивался подаяния. Редкий грубо отказывал ему.
Следуя за ним в отдалении, Ленька и радовался, что Федьке щедро подают, и завидовал. Вдохновленный его примером, он решил и сам «стрельнуть». Действительно, ни тетки Аграфены, ни знакомых поблизости нет: кто его увидит? Надо только отыскать доброго дядьку и с достатком: такому разве жалко будет уделить крошечную дольку для голодающего?
Пройдясь раза два по залу ожидания, Ленька остановил выбор на дородном проезжем в тонкой чуйке зеленого сукна, в хромовых сапогах бураками, с выбритым двойным подбородком и длинными пышными усами книзу. Пассажир сидел в углу на скамейке, сняв картуз, обнажив лобастую голову с розовой, очень блестящей лысиной, и неторопливо закусывал, благообразно жуя, мягко двигая толстыми, чисто вымытыми руками. Перед ним на расстеленном носовом платке лежала желтоватая, сальная, закопченная ветчина, варенные вкрутую яички, душистый пшеничный хлеб. Рядом стояла его большая корзина, запертая висячим замочком, чемодан, сверху на них — аккуратный холщовый мешок.
«Этот не скупой», — решил Ленька, проглотив клейкую слюну.
Остановясь возле пассажира, он вытянул руку, попросил:
— Дяденька. Дай… кусочек.
От волнения его будто схватили за горло, язык стал неповоротлив, запутался в зубах.
Лысый в чуйке продолжал благообразно жевать.
— Кусочек… дяденька, — сипло повторил Ленька, решив, что пассажир не расслышал его.
Мучительный стыд огнем охватил Леньку, грязная протянутая рука дрожала. Ему казалось, что весь зал ожидания смотрит на него с насмешкой, брезгливостью: люди и говорить перестали, прислушиваются. Он вспомнил, как не любила нищих тетка Аграфена, всегда укоряя их в лодырничестве, воровстве.
Сосредоточенно глядя на расстеленный платочек с ветчиной и яичками, лысый в чуйке продолжал жевать. Не спеша отрезал от буханки новый ломоть ноздреватого пшеничного хлеба, откромсал темно-красный с белой каемкой жира кусок от окорока, сделал бутерброд, чуть выпятив губы, откусил. Цвет кожи его слегка изменился, словно от еды к лицу начала приливать кровь.
Леньке подумалось, что проезжий, всецело занятый пищей, все еще не заметил его. Он отлепил о г нёба неповоротливый язык, дрожащим голосом напомнил о себе:
