Николай Шпанов - Песцы
Это был период, когда неповоротливый Яльмар вдоволь посмеялся над промахами шпицбергенского ветерана.
Ловко зацепив котелок, набитый снегом, тремя уцелевшими от мороза пальцами, Иенсен сунул его под колпак походной кухни.
Струйка пара, уютно вившаяся из прорези Свэновского мешка, раздражала Кнута и он толкнул товарища в бок концом сапога.
Яльмар разодрал заиндевевшие края своей меховой спальни и, поеживаясь от холода, вылез наружу. На его обязанности лежало накормить собак, пока Иенсен будет делать кофе и завтрак.
Яльмар исполнил это методически. Точно отмерил каждой собаке причитавшуюся ей порцию сухой рыбы. При этом он не следовал манере Иенсена кидать рыбу подряд, а старательно соображал размер порции с размерами и силами каждой собаки.
Сделав свое он закурил и терпеливо стал ждать, когда вскипит котелок.
Иенсен пренебрежительно поглядывал на темные отмороженные щеки неловкого Яльмара, еще и еще раз повторяя себе, что в последний раз связался с новичком.
В противоположность Иенсену, легко кончавшему двенадцатую зимовку на Шпицбергене, Свэн с трудом дотягивал вторую. При этом он не скрывал от товарища желание бросить Свальбард этим же летом и вернуться на материк к своей прежней работе. Охота на снежных просторах Свальбарда была неподходящим для него занятием.
Когда Свэну приходилось возвращаться в одну из промысловых избушек Иенсена, он каждый раз с большим трудом уходил из нее. Ему слишком трудно было решиться снова и снова отдавать свое большое, неповоротливое тело во власть звонкой холодной темноты, цепко хватавшей за лицо, за пальцы рук и ног, при малейшей оплошности забиравшейся внутрь груди и вызывавшей терпкий, глубокий кашель.
Это было не для него. Ему было в конце концов наплевать на те золотые горы, что сулил Иенсен, коль скоро для них нужно было проводить целые недели без крыши, пряча голову в мех от безмерного гуденья бури и просыпаться по десять раз в страхе, что его засыпет мягкий неслышный снег, что не удастся из-под него не только достать собак, но и вылезти самому.
Если бы не настойчивость Иенсена, Яльмар наверно давно уже бросил бы это занятие и устроился где-нибудь на копях, чтобы как-нибудь дотянуть до открытия навигации.
Только за последнее время Свэну стало немного легче, в предчувствии скорого окончания зимы. С тех пор как на востоке стала появляться светлая полоса, он приободрился и стал больше интересоваться результатами своей охоты. Его даже немного увлекло соревнование с Иенсеном и было приятно, что счастье повернулось спиной к соседу. Впрочем он радовался этому больше как поводу отвести душу в подшучивании над Кнутом, чем как отчетливому сознанию, что каждая шкурка, вынутая из капкана, или добытая пулей, означает лишнюю сотню крон в кармане.
С возвращением бодрости он осмелел. Не в пример прошлому стал далеко уходить один, расставляя свои капканы в самых неприступных местах ледяного плато.
Сегодня мороз был крепче чем нужно, но Яльмар не побоялся, как бывало, сразу после завтрака расстаться с Кнутом. Это был его последний день перед возвращением на берег Зордрагефьорда, то есть перед отдыхом по крайней мере на три — четыре дня в теплой избушке, где можно спать, не боясь отморозить себе легкие и пить утренний кофе не обжигаясь, не опасаясь того, что жидкость замерзнет в кружке, прежде чем попасть в рот.
Прикрепив пожитки к саням, Яльмар еще раз набил трубку.
— Ну, Кнут, разгонную трубку и айда.
Кнут мрачно молчал, ковыряясь над своими санями.
— Эй, Кнут, с тобой говорят.
— Слышу.
— А раз слышишь, то не следует заставлять собеседника глотать лишнюю порцию морозного воздуха, чтобы повторить тебе приглашение. Табак мой.
Кнут так же сумрачно набил свою трубку. Раскуривая бросил:
— А ты не думаешь, Яльмар, что нам следует пересмотреть наше условие.
— Что ты хочешь сказать? — насторожился Яльмар.
— То, что нам следует восстановить наше товарищество.
Яльмар помахал огромной рукавицей.
— Ну, нет брат. Теперь это не пройдет. Когда песец пошел ко мне, ты снова заговорил о товариществе.
— Это только случай. Завтра песец может пойти ко мне.
— Я не возражаю. Пусть завтра случай повернется лицом к тебе. Сегодня он, мерзавец, улыбается в мою сторону, и я возьму с него то, что мне причитается. Я тоже понимаю, что значит лишняя шкурка.
— Именно ты-то этого и не знаешь, — обозлился Кнут.
— Хочешь я тебе скажу? А? Ты Берген знаешь?
— Ну?
— А Хильму Бунсен знаешь?
— Ну?
— А виски Хильмы знаешь?
— Ты дурак.
— Погоди. А девченок Хильмы знаешь?
— Я тебе говорю, что ты дурак, Яльмар. Я знаю Хильму только как скупщицу мехов. Меня вовсе не интересуют ее девченки.
— Это потому, что ты в течение двенадцати лет имел с нею только письменные сношения. А вот попадешь к ней сам.
— Ты меня не знаешь, Яльмар.
— Чтобы знать, что ты такой же козел, как я сам, вовсе не нужно быть с тобой знакомым двенадцать лет.
— Я начал с тобой говорить о деле…
— Я не хочу с тобой говорить о деле, — рассмеялся Яльмар, — вот когда я вернусь на материк…
— Все-таки ты дурак, Яльмар, — уверенно повторил Кнут и выбил трубку. — Ну ладно, прощай. Завтра к вечеру сойдемся у Зордрагер.
— Да, да, Кнут. Сойдемся у Зордрагер и поговорим насчет девченок Хильмы. А теперь будь здоров. Я пойду ловить улыбку господина случая.
Яльмар поднял собак и, тяжело наваливаясь на лыжи, пошел вдоль обрыва.
Кнут сердито поглядел ему в след и через несколько минут тоже пошел вдоль обрыва. В другую сторону.
Две темные фигуры медленно расходились в сумерках полярного утра, сопровождаемые упряжками багажных собак.
Снег отрывисто повизгивал под лыжами и монотонно пели полозья саней.
Яльмар добродушно бурчал себе под нос в такт поскрипыванию своих лыж.
Кнут непрерывно ругался и нетерпеливо погонял собак.
Прежде чем охотники потеряли друг друга из вида, узкая полоска света на востоке погасла. Утро кончилось. Наступила ночь. Серая, неверная муть плотно, ничем не отграниченная, лежала над снежным простором Норд-Остланда.
Звонкая тишина, на мгновение разрезанная визгом полозьев и хрустом снега под лыжами, тотчас смыкалась за спинами охотников.
Для Яльмара сзади, за звонкой морозной мутью были две зимы. Впереди песцы, кроны, виски и девочки Хильмы.
Для Кнута сзади, за пением полозьев, ставшим таким же точным мерилом температуры как спиртовой термометр, были двенадцать зим. Впереди песцы, кроны и только кроны. Кнут уже точно не знал, что есть еще дальше вперед за этими кронами. Вероятно только не тринадцатая зима.
