Николай Брыкин - В дозоре
Чего греха таить, очень мне хотелось повыпытать у пограничников, куда и зачем выбрались они в такое время, но, вижу, им не до меня. Отчасти был я доволен, что мои гости так тонко ведут себя: военный народ. Он всегда должен быть строгим, подтянутым и скрытным.
Одно удивило нас со старухой. В доме нашем перебывало не мало пограничников; за моим неказистым сосновым столом сидели и орденоносные начальники застав и коменданты участков, а однажды заходил укрыться от дождя даже сам начальник отряда майор Стрешнев. Но ни разу не приходилось мне видеть таких молчаливых и неразговорчивых пограничников.
Был у меня кот, озорник, плут, игрун, каких поискать. То с мотком ниток играет, то за мухами охотится. Пограничники любили возиться с ним. Когда он отсутствовал или дрых, прикрыв белую мордочку лапкой, они всегда справлялись:
— Степан Тимофеевич, а Лопушок где?
А кот уж тут как тут: здравствуйте, мол, давно не видались.
Правда, к этим пограничникам он подошел не сразу: печки боялся. Когда они грелись, он смирнехонько сидел поодаль, щурился.
Как только сели пограничники за стол, Лопушок шмыгнул к ним под ноги. Но пограничники даже не посмотрели на него. Лопушок отошел от стола и стал проделывать на глазах у гостей всякого рода фигли-мигли, на которые он был великий мастер. Кот скакнул раза два вверх. Смотрите, мол, какой я ловкий да прыткий. Но пограничникам было не до забав. Обиделся Лопушок, шмыгнул на полати, лег на перевор, раскрыл круглые глазищи, словно спрашивает: «Что же это такое происходит? Светопреставление? Старался, старался, и все зря...»
Гости были рослые, молодые ребята. Одеты они были в новенькие шинели, гимнастерки и сапоги с подковками. У некоторых на груди спортивные значки, но ни на одном из бойцов я не увидел белого воротничка. Взглянул на командира — и он без воротничка. В моем доме перебывало немало пограничников, но не припомню случая, когда бы они выходили на границу, на посты, без воротничков. Иногда я, грешным делом, подтрунивал над бойцами, говорил: «Ребята, разрядились вы точно в Первое мая, а в лесу, кроме деревьев да птиц, некому глядеть на вас. Уж не для трещоток ли сорок вы так вырядились?» А эти с иголки разодеты, а ни на одном воротничка нет. Наклонился к старухе:
— Марковна, погляди-ка. Что бы это значило?
— Что же ты хочешь, чтобы они ночью, в мятель, как на свадьбу выходили. Ни к чему в такую погоду воротнички, — огрызнулась она.
Не будь гостей, я бы поспорил с хозяйкой. И доказал бы, что погода здесь совершенно не при чем, пограничники в любую погоду не теряют своего вида.
Пограничники разом поднялись. Не прошло и минуты, как они, гремя винтовочками, один за другим уже выходили из избы в путь-дорогу.
Взялся было я за свою «летучую мышь» — проводить хотел, а начальник отряда меня останавливает:
— Ты куда, отец?
— Вас проводить.
— Оставайся в избе. Мы сами найдем дорогу.
Вышли бойцы, а я стою с фонарем, опершись о косяк. В избе сразу стало пусто и невесело. Вот, думаю, опять мы со старухой одни. Постоял я немного, а потом как на лавку сел, так и вспомнил: бойцы-то за молоко, сало не заплатили. Не жадность меня обуяла. Нет! Я человек не кубышечный, всегда накормлю военного человека, но не хотят пограничники даром ничего брать. Боец Красной армии соломины без спроса не возьмет. А здесь вдруг уплатить забыли. Сидим со старухой, морщим лбы, да так ничего понять не можем.
— Что же это такое, Марковна? Весь удой выдули люди, сала, творогу видимо-невидимо съели, — капуста, рыжики не в счет, — а расплачиваться кто будет? Дядя, что ли?
— Может, второпях забыли. Видал, как они едой давились?
Подкрутил тут я фонарь и на улицу — поглядеть, куда бойцы ушли. А пограничников и след простыл. На дворе ветер водил снежные хороводы, да с неба попрежнему сыпалась, точно из дырявого мельничного сита, снежная крупа.
Лег на печку. Не спится. Слышу — и старуха поворачивается, охает, клохчет, как наседка...
— Марковна, ты что кирпичи боками трешь? Подряд взяла, или как?..
— Не спится чего-то мне, Степан.
— Молоко жалеешь? Ох, и жадная же ты у меня, Настя. А еще хотела яичницу делать для гостей...
— Отстань ты от меня, старый... А ты чего не спишь?
— О шапке думаю. Сколько годов обогревала. Носит, поди, ее ветер по насту, как неприкаянную. Обледенеет...
Лежу и думаю то о шапке моей, то о пограничниках. Шинели новые, гимнастерки новые, сапоги тоже новые. А воротничков нет. А к чему ночью в лесу воротнички? Может, им дыхнуть некогда было... подняли по тревоге, так уж тут не до воротничков...
А почему же тогда они за молоко, за сало не заплатили?
«Эх ты, Степан Тимофеевич, — сказал я сам себе. — А еще старый солдат. Люди, может быть, целый день за шпионами гонялись. Не до того было людям».
Успокоился я. Но не надолго.
Почему же тогда, Степан Тимофеевич, гости словом добрым с тобой не перекинулись? Табаком всю избу прочадили, папиросками баловались, а хозяина угостить забыли. Ты им челом, а они тебе и спасибо не сказали...
Лежу, ворочаюсь, сна нет. То о шапке думаю, то о воротничках. А потом тихонько, чтобы старуха не слышала, слез с печки и стал одеваться. Взял ружье, топор за пояс засунул, зажег «летучую мышь» и вывалился из избы.
Нацепил лыжи и порысил за должниками. Хотелось знать, куда подались они: к границе или к станции, до которой было около сорока верст.
Гоню вперед и себя на чем свет пробираю. Сколько времени потерял. Суматошливый ветер за это время не то что лыжню, а легко село мог замести.
Замел он лыжные следы. И мне приходилось не столько мчаться вперед, сколько следы искать. Ползаю на брюхе да с ветром собачусь. Сшибает меня ветер с ног. Ну, думаю, каюк теперь тебе, Тимофеевич. Закрутит тебя вертун. Но ничего. Отбив сердитый наскок ветра, я вставал на лыжи и, собравшись с силами, снова помаленьку плыл сквозь снежную мглу.
У Денского болота пограничники свернули в сосновую рощицу, где не так мело, и сделали небольшой привал. Из рощицы следы потянулись не к границе, а к городу, и шли они не дорогой, а болотом. За каким рожном выбрались они в такую погоду в город?
* * *Через час прибыл я на заставу. Залепило меня снегом так, что дежурный вытаращил глаза от изумления. В армяке, с ружьем за плечами, с фонарем в руке стою перед ним словно живой сугроб.
— Дышишь, дедушка? — окликнул он меня.
— Дышу, дышу, сынок, — подал я застывший голос.
Отчитал он меня веничком, потом на кухню к плите потащил, а я прошу, чтобы меня сразу к начальнику заставы вел. Поглядел он на меня, покачал головой да и говорит:
