О. Генри - Вождь краснокожих
Жульничество? Ни в коем случае, сэр. Ведь там была не только вода. Я честно добавил в нее хинина на два доллара и на десять центов безвредного красителя. Спустя много лет, когда я снова побывал в тех краях, люди досаждали мне просьбами продать им еще порцию-другую волшебного средства.
Ближе к вечеру я раздобыл тележку, выкатил ее на Мэйн-стрит и приступил к торговле. Надо вам знать, сэр, что Фишермен Хилл расположен в болотистой и крайне нездоровой местности. Оттого и настойка моя шла бойко, как сэндвичи с ветчиной на вегетарианском обеде. Я успел распродать дюжины две склянок по полдоллара за штуку, как вдруг почувствовал, что кто-то тянет меня сзади за полу.
Мне ли не знать, что это означает! Недолго думая, я сунул бумажку в пять долларов в лапу субъекту с серебряной звездой на груди.
– Шериф[1], – говорю, – чудный нынче выдался вечерок!
А он в ответ:
– Имеется ли у вас патент городских властей на право продажи отравы, которую вы нахально зовете лекарством?
– Нет, разумеется, – говорю я, – так ведь я и не знал, что это город. Раз так – завтра же позабочусь о патенте.
– Ну а пока я вынужден прикрыть вашу коммерцию, – заявляет полисмен.
Я свернул торговлю, а по возвращении в гостиницу рассказал ее хозяину о том, что случилось.
– Да уж, – говорит он. – Тут у нас развернуться вам не дадут. А знаете почему? Зять мэра доктор Хэскинс – единственный врач на весь город, и мэр не допустит, чтобы какой-то самозванец отбивал у него пациентов.
– Так ведь я же не занимаюсь медициной, – говорю. – У меня разрешение от правительства штата на розничную торговлю, а когда местные власти требуют особый патент, я просто плачу за него, и все.
Наутро я отправляюсь в офис мэра, но мне говорят, что он еще не появлялся и когда появится – совершенно неизвестно. Так что доктору Вуф-Ху приходится снова вернуться в гостиницу, усесться поудобнее, раскурить сигару и ждать.
Вскоре подсаживается ко мне молодой человек приятной наружности в синем галстуке и живо интересуется, который час.
– Половина одиннадцатого, – отвечаю, – а вы – Энди Таккер. Мне известны кое-какие из ваших делишек. Например, «Универсальная посылка Купидона», которой вы пробавлялись на Юге. Дайте припомнить, что там было… Ага, кольцо для помолвки с перуанским брильянтом, обручальное кольцо, терка для картофеля, флакон успокаивающих капель и портрет Дороти Вернон[2]. Все вместе – полдоллара.
Энди был польщен. Талантливый мошенник, он относился к своему ремеслу с уважением и ограничивался тремястами процентами чистой прибыли. Ему не раз предлагали перейти на контрабанду или торговлю наркотиками, но еще никому не удавалось сбить его с толку.
Мне как раз требовался компаньон. Мы переговорили и быстро пришли к решению поработать в паре. Я поведал о положении дел в Фишермен Хилл и о трудностях в торговой политике ввиду вторжения в нее местной касторки.
Энди прибыл с утренним поездом и еще не успел толком осмотреться. Его дела тоже шли не блестяще, оттого он и намеревался начать здесь сбор пожертвований на постройку нового броненосца в городе Эврика-Спрингс, который, как хорошо всем известно, расположен в пятистах милях от ближайшего побережья. Словом, нам было о чем серьезно потолковать, и мы отправились прогуляться…
На следующий день в одиннадцать утра, когда я сидел в номере, ломая голову, как подступиться к городским властям, является ко мне какой-то чернокожий с просьбой, чтобы знаменитый индейский доктор пожаловал к судье Бэнксу – тот внезапно тяжело захворал. Заодно выясняется, что мистер Бэнкс не только судья, но и исполняет обязанности мэра.
– Я не доктор, – отвечаю я этому дядюшке Тому, – почему бы вам не позвать настоящего доктора?
– Ах, сэр, – гнет свое чернокожий, – доктор Хэскинс уехал из города за двадцать миль[3]… его вызвали к больному. Другого врача здесь нет, а судья Бэнкс плох, очень плох… Пожалуйста, не отказывайтесь, а не то не сносить мне головы.
– Как добрый христианин, я, пожалуй, готов повидаться с мистером Бэнксом, – говорю я, кладу в карман флакон «Воскрешающей настойки» и направляюсь к особняку мэра. Отличный дом: мансарда, черепичная кровля, сад и две чугунные собаки на лужайке перед входом.
Мэра Бэнкса я застаю в постели; из-под простыни торчат только растрепанные бакенбарды да пятки. При этом он издает такие звуки, что, будь это в Сан-Франциско, я бы решил, что снова началось землетрясение. У постели больного топчется молодой человек с чашкой воды в руках.
– Доктор, – лепечет мэр, – я невыносимо страдаю… Часы мои сочтены. Не могли бы вы хоть чем-нибудь облегчить мои мучения?
– Сэр, – говорю, – я не могу назвать себя верным учеником Гиппократа. Я не изучал медицину в университете и пришел просто как человек к человеку выразить сочувствие.
– Я глубоко признателен вам, – отвечает больной. – Доктор Вуф-Ху, это мой племянник, мистер Бидл… Он пытался помочь мне, но безуспешно. О Господи! А-а-а!.. – внезапно завопил он.
Кивнув мистеру Бидлу, я присаживаюсь и пытаюсь нащупать пульс больного.
– Позвольте взглянуть на ваш язык, – говорю я ему, а затем оттягиваю веко и обстоятельно исследую глазное яблоко. – Когда это началось? – спрашиваю сурово.
– Меня схватило… ох, ох… вчера вечером, – отвечает мэр. – Дайте же мне наконец чего-нибудь, доктор, спасите ближнего!
– Мистер Фидл, – говорю я, – приподнимите-ка штору на окне!
– Не Фидл, а Бидл, – поправляет меня молодой человек.
– Сэр, – говорю я, приложив ухо к спине больного и якобы прислушиваясь, – вы подхватили крайне серьезное супервоспаление клавикулы эпикордиала.
– Господи праведный! – стонет он, – нельзя ли что-нибудь втереть, вправить или вообще что-нибудь?
Я беру шляпу, разворачиваюсь и направляюсь к выходу.
– Куда же вы? – голосит мэр. – Не бросите же вы меня умирать от этих эпикордиалов?
– Только из сострадания к ближнему, – встревает этот Бидл, – вы не должны покидать больного, доктор Хуа-Хо…
– Вуф-Ху, – поправляю я, возвратившись к больному.
– Мистер Бэнкс, – говорю, – у вас остался один шанс. Лекарства уже не помогут. Но существует сила, которая стоит всех аптекарских снадобий вместе взятых, хотя ее использование обходится недешево.
– Что же это за сила? – спрашивает он.
– Пролегомены[4] науки, – отвечаю я. – Победа разума над лакрицей и сарсапариллой[5]. Твердая вера в то, что болезни и страдания существуют только в нашем воображении, а вернее – в нашем подсознании! И я могу вам это продемонстрировать!
