Джеймс Кервуд - На равнинах Авраама
Он углубился в заросли и быстро зашагал через лес. Вояка трусил рядом. Новое ощущение захватило Джимса — ощущение свершившейся в нем перемены, духовного преображения, физического роста. Окружающий мир был уже не тот, что утром, да и сам он стал другим. Если бы Катерина знала о сцене, разыгравшейся у Люссана, то по лицу Джимса догадалась бы о ее последствиях. Догадалась бы и испугалась. Ведь каждая мать страшится того дня, когда детство покидает ее дитя, когда, подобно прекрасной тени, оно улетает и на смену ему приходит более ответственная, а иногда и суровая пора жизни. Катерина всеми силами старалась отдалить этот день от своего сына, хотя в те времена и в тех краях тяготы жизни и общественные условия приучали податливую юность с младых ногтей делить со взрослыми бремя долга. И вот, несмотря на все ее старания, день этот настал. Но Джимс, чувствуя прилив неведомого доселе волнения, не понимал его причин. Он повзрослел в одночасье. Ему казалось, что он многое потерял, тогда как на самом деле, утратив пустое и внешнее, он приобрел нечто значительное и глубокое. Поль Таш проучил его. Холодность и высокомерие Туанетты перешли в ненависть. Мечты разбиты. Радужные надежды рассеялись.
Но вот он идет через безлюдные просторы леса… и как непохожа на прежнего Джимса волевая решимость его лица, как не по-мальчишески тверд и спокоен его шаг. Утром его гнало вперед горячее желание; теперь, возвращаясь домой, он смутно догадывался, как глуп был поступок, сама мысль о котором родилась давным-давно — во времена неуверенности, сомнений, неопределенных, противоречивых желаний и порывов. Благодаря сражению, проигранному им Полю и Туанетте, его горизонт начал расширяться, мир — обретать форму, и центром, средоточием этого мира становился он сам. Он вновь сойдется в поединке с Полем Ташем, но уже не как Джимс с фермы Люссана; и когда настанет этот день, — а он обязательно настанет! — Джимс не бросит ком грязи в лицо Туанетты Тонтер.
Как обрадовался бы Хепсиба крушению воздушных замков Джимса, отказу племянника от бесплодных мечтаний! Он бы чем угодно поклялся, что в мальчишке наконец взыграла кровь Адамсов, проснулся неукротимый боевой дух, заговорили непреклонная решимость и упорство. Даже Катерина не догадывалась о всей глубине и силе привязанности безрассудного бродячего торговца к ее сыну. Не подозревала она и о ревнивых опасениях брата, что какой-нибудь каприз судьбы, вроде ее замужества, превратит одного из Адамсов во француза. Но, после нескольких часов, проведенных в доме Булэнов, его дурные предчувствия рассеялись и на душе полегчало. Джимс больше, чем прежде, походил на мать: то же неуловимое выражение лица, та же спокойная сдержанность манер, чего Хепсибе не удалось обнаружить в Анри с его дурацким простодушием и упрямой верой в иллюзию прочного мира. Схватка Джимса с Полем Ташем окончательно утвердила Хепсибу в уверенности, что племянник — кровь от крови, плоть от плоти Адамсов, и радость его выразилась в торжественном возвращении под руку с Тонтером к бочонкам мадам Люссан. Если бы Катерина могла видеть схватку, доставившую дяде Джимса такое удовлетворение и польстившую его самолюбию, она, как Туанетта, в ужасе закрыла бы глаза, словно перед ней приподнялась завеса над страшным будущим. Иногда она с содроганием вспоминала детство Хепсибы, когда ввязываться в кровавые потасовки было для него величайшей радостью, когда — о чем теперь никто бы не догадался — он так напоминал Джимса худобой и яростным азартом, что в свалке их было бы не различить.
Вскоре после ухода Джимса с фермы Люссана Хепсиба обнаружил исчезновение племянника и, наскоро, попрощавшись с Тонтером и предупредив Анри, пустился за ним вдогонку. Быстрая ходьба, ароматы леса, поднимающаяся с земли прохлада выветрили из его головы последние воспоминания о хмельных напитках мадам Люссан, и чем дальше углублялся он в лес, тем большие сомнения овладевали им. Ему не нравилось, что Джимс ушел один, — уж больно это походило на бегство, на отступление. Он сквозь зубы проклинал барона за то, что тот соблазнил его уйти с пруда, и себя за то, что не устоял перед искушением. Несмотря на полноту Хепсибы, мало кто мог угнаться за ним. Примерно через полчаса он вдруг резко остановился: шагах в двадцати от него из-за куста вышел Джимс с луком наготове.
Если Хепсиба и сомневался в храбрости племянника, то бдительность мальчика, его готовность к действию развеяли все сомнения.
— Если судить о твоей штуковине чисто теоретически, можно считать, что меня уже нет в живых, — заметил он. — Джимси, я стыжусь своего легкомыслия и горжусь твоей осмотрительностью. С этого расстояния твоя стрела наполовину прошила бы меня!
— Не наполовину, а насквозь, — поправил Джимс. — Однажды я проделал это с оленем.
В голосе мальчика Хепсиба уловил нотку спокойной гордости, и глаза его заблестели от удовольствия.
— Почему ты убежал? — спросил он.
— Я не убегал, — ответил Джимс, и в его глазах, встретивших взгляд Хепсибы, зажглось негодование. — Это ты убежал от меня с Тонтером. Я бы никогда не ушел так с Полем Ташем!
Они пошли по тропе. Лицо Джимса было задумчиво и серьезно. Наконец, ласково положив руку на плечо племянника, Хепсиба прервал затянувшееся молчание:
— И что же ты думаешь обо мне, сынок?
— Я бы так не поступил. Я бы не ушел с тем, кого ненавижу, — ответил Джимс, глядя прямо перед собой.
— Но я не могу сказать, что ненавижу Тонтера. Скорее, он даже нравится мне.
— Тогда почему ты дрался с ним? И почему он чуть не убил тебя своей деревянной ногой?
Логика Джимса поставила Хепсибу в тупик, и он не сразу нашел что ответить. Холодные нотки в голосе, так не похожем на голос мальчика, которого он утешал и ободрял у пруда, насторожили Хепсибу, и он более внимательно, хотя и украдкой, взглянул на племянника. Дважды открывал он рот и дважды закрывал его, вспоминая о сестре и о разговоре, который они вели, когда Джимс уже спал. Но вдруг Хепсибу словно прорвало, несмотря на преклонение перед Катериной и данное ей обещание при Джимсе не слишком давать волю языку.
— Драка, — начал он приглушенным голосом, осторожно касаясь запретной темы, как будто Катерина была где-то поблизости и могла услышать его, — это дыхание самой жизни, острая приправа к существованию и самое разумное из всего, что придумали люди. Не будь драки, Земля уже давно приказала бы долго жить, то есть умерла бы. Это вид лекарства, и со временем, мальчуган, ты это поймешь. Она улучшает характер, обуздывает буйный нрав народов, указывает религии ее истинное место, врачует беды людские, как то и задумал Господь Сил. Говоря так, Джимс, я имею в виду, что самая большая и прочная дружба и между народами, и между отдельными людьми рождается в драке. Пожав руку человека, с которым только что дрался, конечно, если ты сделаешь это честно и открыто, ты становишься на всю жизнь его другом.
