Григорий Василенко - Найти и обезвредить. Чистые руки. Марчелло и К°
— Значит, крутишь жернова на дармоедов, а то и контру, несознательный ты элемент. Для тебя власть завоевали, а ты продався...
Крикун не верил Карасю, что тот ничего не знает о тех, у кого работает. По имевшимся в отделе сведениям, откуда-то появившиеся арендаторы мельницы ищут машину, хотят дело поставить на широкую ногу. Про себя Крикун еще отметил, что мукомолы своей продукцией, как это не раз уже было установлено, могут снабжать зеленых в горах, но спрашивать Карася об этом не стал, раздумывал, что с ним делать.
— Ты знаешь, где находишься?
— Ни, — ответил Карась.
— В ЧК. Слыхав про такую?
— Слыхав.
— Ото, рассказывай правду. Про продразверстку слыхав? Рабочему люду хлеба надо. Дети с голоду мрут, а ты с оклунком муки убегаешь в подворотню. Значит, ты тоже контра, раз крутишь жернова на них, а не на власть Советов. Можно сказать, мировую революцию подтачиваешь. А ЧК защищает власть бедняков и голодного пролетариата. Так шо рассказывай, кто твои компаньоны. Не то в камеру к мешочникам.
— Люди они грамотни, — заговорил Трофим, — не то, шо мы. Балакают не по-нашему, обхождение у них не мужицкое, едят из тарелок, вилками.
— Вот, вот, а говоришь, ничего не знаешь, — подбадривал его Крикун. — Может, и так... А что ж они сами-то, господа, не продают муку, а тебя посылают?
— Так то дело мужицкое.
— Где выручка?
— Отдал.
— Кому?
— Кривенку.
— Зачем?
— Машину собираются купить в Абинской.
Крикуну хотелось очень многое выяснить о мукомолах: не бывшие ли офицеры, нет ли у них оружия, как часто они отлучаются, где бывают, кто к ним приходит... Но пока он воздерживался прямо задавать эти вопросы, пытаясь понять, то ли Карась такой забитый от беспросветной нужды, то ли прикидывается незнайкой, будучи проинструктированным.
— Да... Ты что ж, так и не поняв, шо власть новая пришла?
Крикун, задавая этот вопрос, заметил, что Карась что-то знает, но не решается сказать.
— Да ты садись, — предложил ему по-дружески Крикун.
Карась сел не сразу: снял с себя рваную шапку, обнажив взлохмаченные волосы, потоптался на месте, затем сел на табуретку, выжидая, что дальше будет.
— Вот что, Карась, — заявил Крикун, — мешок с мукой и кружкой конфискуем по акту, а сам дуй до дому, только молчи, шо был в ЧК. Так тебе лучше будет. Поняв?
Это был продуманный ход Крикуна, твердо решившего отпустить Карася.
Карась не поверил услышанному и все еще сидел, подняв удивленные глаза на Крикуна.
— Тут кажут — мовчи и господа кажут — держи язык за зубами, не то отрежут.
— Я говорю тебе — молчи, шоб тебя не выгнали твои же хозяева. А они чего пекутся за тебя? А?
Карась не решался об этом открыто сказать, но Крикун утвердился в своих подозрениях к мукомолам и необходимости их проверки. Вопросов больше не задавал, чтобы не насторожить Карася.
— Вот распишись в акте и ступай.
— Так я же неграмотный.
— Тогда ставь крест.
12
Шумный Константинополь на какое-то время превратился в табор-пересылку для бежавших сюда из России белогвардейцев. Уже несколько дней Гуляев осторожно ходил по его улицам, присматриваясь и прислушиваясь ко всему, что происходило вокруг него в кривых переулках, в кафе, мечетях и на базарах. Часть эмигрантов уходила в Югославию, Болгарию, Чехословакию и Францию, а некоторые все еще оставались на берегах Босфора, но и они продолжали расползаться по белу свету.
Не спешили из Константинополя только главари монархической группы: престарелый и вряд ли на что способный генерал от кавалерии Нератов, представляющий интересы оставшейся здесь на время русской эмиграции, генерал Хабаев, именовавший себя правителем Осетии, князь Бакевич-Черкесский, бывший правитель Кабарды, ожидавший в случае успеха белого движения назначения командующим Кавказской армией.
Монархическая организация имела связь с Парижем, с французской разведкой, предложившей монархистам работу по налаживанию нелегальных связей с подпольем на Северном Кавказе, на что правительством Франции отпускались денежные средства.
Официальные новости Гуляев узнавал из ежедневного белогвардейского листка «Вечерняя пресса». Бывший его издатель Максимов, скомпрометировавший себя работой в английской контрразведке, сбежал. Ответственным редактором стал турецкий журналист Абдул Вехаб, но фактически руководил газетой какой-то проходимец Варшавский. Абдул Вехаб являлся одновременно и цензором, отстаивавшим англо-французскую точку зрения. С этой газеткой проголодавшийся Гуляев однажды заглянул в дешевое кафе и увидел за одним из столов скучавшего над выпитой чашкой кофе человека. Безошибочно определил: русский беженец. Гуляев подсел к нему. Познакомились. Слово за слово — потекла беседа. Беженец назвался хорунжим Семеном Веховым. Торопиться ему некуда. Ни дома, ни работы, ни семьи. Лагерь, где он сейчас обитает, становится для него невыносимым.
— Припоминаю набитую людьми и лошадьми пристань Новороссийска, — тоскливо говорил Вехов. — На рейде суда... Холодно. Часовые из «добровольцев» пропускали только своих. Люди бродили по пристани, раздавались выстрелы. Один молодой казак на самой пристани поглаживал лошадь. Видно, он прощался с ней, надеясь отплыть в заморские страны. «Что, брат, с домашним конем никак не расстанешься?» — спросил я его. Ничего не ответил мне казак. Только прижался щекой к голове коня и даже глаза закрыл. «А ты пристрели его», — посоветовал я казаку. Он посмотрел на меня и сказал с угрюмой надеждой: «Нехай живет, може, когда еще и свидимся». Вы поняли? И этот казак, с винтовкой за плечами и шашкой на боку, в длинной шинели, должен зачем-то оставить свою землю, своего коня и куда-то плыть на иностранном корабле. Зачем?
Вехов помолчал в тяжком раздумье, потом закончил свою мысль:
— С великим трудом, тыча дулом нагана в толпе, я пробрался на посудину и с борта наблюдал за тем казаком. Потеряв всякую надежду пробраться даже к трапу, он отошел в сторону, бросил винтовку и шашку на мостовую, вернулся к коню и повел его за собой. Домой...
— А может, не домой? — вставил Гуляев.
— Домой, — твердо сказал Вехов. — А я вот смалодушничал. Но вернусь. Можешь донести на Семена Вехова, что он седьмого ноября при выходе с концерта, устроенного репатриационной комиссией в саду Пти-Шан в честь годовщины Красного Октября, имея на груди красный бант, был задержан турецкими филерами. После ареста меня препроводили в полицейский участок Галат-Сарай. Я рассчитывал, что меня посадят на пароход «Эльбрус» и отправят домой, а угодил на двадцать семь суток под стражу, причем на допросах меня обвиняли в большевистской пропаганде. На двадцать восьмой день нашел за двенадцать бумажных турецких лир поручителя-турка и был освобожден. В том же помещении со мной находились еще четверо. На них турецким сыском был дан подобный же материал. Понимаете, что с нами происходит?
