Эдлис Сергрэв - История яхты «Паразит»
— Он опять не соглашается, но притворяется, что соглашается!
— Сколько? — взвыл исстрадавшийся «Части автомобилей».
«Пишущие машины» отчеканил:
— Сорок.
— Тысяч?!
— Тысяч! — еле слышно прошептал «Патентованные резиновые изделия». (Несчастья словно выжали из него весь воздух.)
Помолчали.
— Какая сволочь! — воскликнул «Части автомобилей». — Он еще по-новому притворяется! Он притворяется, что намерен стать нашим покупателем! Одно слово — голландец.
Еще помолчали:
— Ну и ну! По-видимому, нам конец.
«Резиновые изделия» подтянул и сколол английской булавкой ставшие непомерно широкими брюки.
Вошел облезлый от жары «Арифмометры и кассовые аппараты».
— Дурацкая погода! — лязгнул он подозрительным голосом. — Заседаете?.. Кстати, у меня есть новости.
— Откуда? — в один голос спросили игрушки судьбы.
— Достоверный источник, — ответил «Арифмометры», — но тише! Источник со мной. Он ждет. Заплатим ему по-царски.
Облезлый подошел к дверям и, поманив кого-то пальцем, произнес:
— Мосье, прошу!
В комнату как-то боком (и грудью) втерся повар яхты «Паразит». Глаза его горели нравственным возбуждением; за правой щекой леденцом перекатывался воздух:
— Здравствуйте, господа, — сказал повар. Дальнейший разговор, верней — повествование, велось приглушенным клекотом. Лица игрушек постепенно бледнели, помещение наполнялось запахом электричества и резины.
— И-и… — пискнул «Пишущие машины».
Предатель прижал руки к солнечному сплетению и невинным оком поглядел на стальной сундучок, по-видимому, исполнявший роль кассы. Кризис миновал. «Патентованные резиновые изделия» оправился от восторга и, хлопнув себя но располневшим ляжкам, взвизгнул:
— Пах, какой пассаж!
«Части автомобилей» восхищенно завопил:
— Но какой жулик! Боже ты мой, какой жулик! Прямо можно сказать, завидно!
«Арифмометры» горделиво поглядел на соратников:
— Ну? — спросил он.
— О, да! Да, — закричали соратники, соответственно лаская Анну Жюри.
— Итак? — снова спросил «Арифмометры», когда Анна Жюри покинул собрание.
— Поживем-выживем, — ответил бодрый хор, — проклятый голландец в наших руках!
ГЛАВА ПЯТАЯ, где автор дает, наконец, волю собственным воспоминаниям о чужих краях и решается даже кое-где высказывать свои личные мнения, заключая их в чужие кавычки
Пока кок «Паразита» зашивал сребреники в подкладку клетчатых штанов, а старые холостяки — Дик Сьюкки и Хлюст — хлебали в кабаке черный портер, пока Юхо Таабо спал в ногах у машины, — братва бродила по Трапезонду. Малоазийская глина жгла Бурдюкову ступни сквозь толстые подошвы сандалий; на голову сыпался щебень. В узеньких уличках старого города пахло падалью и жженным сахаром, но гостям «Паразита», впервые попавшим за границу, эти запахи казались свежими, как аромат ранней газеты.
— О, таинственный Восток! — сказал Корсар, останавливаясь в тупике и картинно указывая на вываливающуюся из-за глиняной пазухи зелень турецкого сада.
Хохотенко чуть заметно улыбнулся, но Маруся вдруг покраснела и грозно вскинула на испанца запудренные пылью глаза:
— Почему таинственный? Где таинственный? В чем дело, товарищ Барбанегро?! Восток — темное, экономически отсталое место! Если нам нравится, что женщины ходят в чадре, так знайте, что у них под чадрой — трахома!
— Кемаль-паша велел уже им носить голые лица… — смущенно заступился Корсар.
Маруся ахнула:
— Как вы говорите? Велел?… Кто он такой, чтобы велеть? Его взяла за шиворот историческая необходимость! Турция пробуждается. А у вас нет костяка! Где у вас костяк?
Роберт Поотс искоса поглядел на лейтенанта и хихикнул. Фотограф страдальчески поморщился.
— Восток — это нищета, — разошлась Маруся, — Восток — это непосильный труд, непогашенная известь! Женщина тащит на плече пудовый кувшин и балансирует, чтобы не упасть, а вы думаете, что ей нравится покачивать бедрами для вашего удовольствия! Вы принимаете, — она напряженно сморщила лоб, — вы принимаете… трудовой процесс за поэзию!
— Правильно, дура! — не выдержал Опанас.
Барбанегро растерянно поглядел на него, потом, заикаясь, обратился к обидчице:
— Почему эти правильные мысли, которые делают других людей такими холодными, например, меня и Клода Фаррера, — действуют на вас так живительно?
Они сели на пригорок над высохшей канавой. Не получив ответа, Корсар снова заговорил, глядя вдаль зоркими и печальными глазами морского волка:
— Я родился в бедной испанской семье, среди боя быков… Там руки женщин пахнут олеандрами, а волосы жареной рыбой. Рано утром меня будили звуки фанфар, а кружевная мантилья моей матери…
— Чем объясняется, что в Испании так дешевы кружева? — мрачно заинтересовался Хохотенко.
— Я не знаю… В полдень…
— Подождите! — потянула его за рукав Маруся. — Я не могу так, с налету! Из олеандры можно варить варенье?
— Я не знаю… Ранним вечером…
Бурдюков дружески положил руку на колено Корсара:
— Это дивная страна! Что же вы делали до семнадцатого года?
Испанец порывисто поднялся. На его побледневшем от волнения лице резче обозначились морщины:
— Пора вернуться на яхту, дорогие гости! К пяти часам придет принципал.
Его тон обидно напомнил Василию, что они только пленники пиратов. Роберт Поотс нечаянно сорвал на берегу канавы сорную травку и от смущения преподнес ее Марусе. Но Маруся, пропустив вперед Роберта и Корсара, пошла рядом с фотографом. — «Уже! — с отчаянием думала она об испанце, — я уже боюсь смотреть на него, когда говорю с ним! Я уже боюсь, когда он идет сзади и глядит на мою спину!»
— Где Промежуткес? — вспомнила она вслух.
Промежуткес, сопровождавший их от самой бухты пиратов, постепенно исчез. Фотограф-моменталист оглянулся со своей обычной манерой затравленного зверька и даже похлопал себя по карманам:
— Честное слово — нет!
Казалось, он опасался, чтобы кто-нибудь не заподозрил его в похищении юного еврея.
— Мой отец был членом союза Михаила Архангела, а я нет, — беспомощно поглядел он на Марусю. — Ни за, ни против юдофобства не имеется никаких веских доводов!..
Маруся пропустила эту бледную сентенцию, не проштемпелевав ее. Намагниченная поколениями малоазийская земля, хватавшая за пятки Бурдюкова, засасывала девушку, как трясина. Походка стала тяжелой, а в голове болела серая повестушка Лавренева о любви классовых врагов… Глаза Маруси наполнились слезами.
— Я полагал, — звонко рассказывал впереди Роберт Поотс, — что буду прав, сменив такого чудного моряка, как наш Корсар, на макаронщика Титто! Теперь я полагаю, что был неправ.
— Да, — разрубил узел Опанас, — вся суть в нашем экономическом строе, а не в личностях! Вместо того, чтобы бить виновника, вы деретесь между собой! Ищите корень под спудом… — Они стали спускаться по тропинке, ведущей в бухту.
Роберт Поотс запел высоким чистым голосом:
Я не милорд и не диспетчер,
Мне солнце вольное милей!
Любил я в детстве тихий вечер
Среди картофельных полей.
Растут года, растут бесплодно,
Подайте несколько гиней[20]
Суть нашей жизни корнеплодна,
А все, что сверху — для свиней!..
Яхта «Паразит» чутко дремала на изумрудных волнах. Завидев фланеров, она выслала им навстречу самую свежую из своих шлюпок. В глубоком молчании Юхо Таабо переправил компанию в ее плавучий вертеп. На палубе яхты уже сидели в плетеных креслах Ван-Сук, Застрялов и Керрозини. Оба новых лица имели неестественный и мертвый вид первомайских чучел, и комсомольцы фыркнули от щекочущего ужаса.
— Это вы? — сухо спросил идеолог, поочередно ощупав взглядом Марусю, Опанаса и Василия. — Патрон спрашивает, вы ли это?
— Да, — гордо ответил Бурдюков.
Ван-Сук выпустил из трубки вместе с густым клубом дыма свирепую фразу на языке убийц…
— В библии сказано, что ваше время пройдет, как дым, — перевел Застрялов. — Вы будете мыть палубу и делать все резкие движения. А мы будем грабить у русских берегов и брать ваши Советы!
Бурдюков грозно прищурился:
— Что-о такое?
— Нет-нет! — заторопился переводчик, — обыкновенные домашние советы! — На кого нападать, что говорить, как держаться…
Трубка голландца снова зарокотала. — Больше ничего, — сообщил Застрялов, снимая запотевшие очки. Ван-Сук вежливо заговорил по-английски с капитаном Керрозини. В разговоре принял бурное участие Корсар.
У Маруси застучало в висках. Обостренная чуткость подсказала ей, что слова голландца оскорбительны для Эмилио.
