Алистер Маклин - Искатель. 1994. Выпуск №5
— Не болтай чепухи, — отрезал Хансен. — Ты прекрасно знаешь — потом мы тебя не найдем.
— Точно, — поддержал его Роулингс, клацая зубами, точно заклинивший пулемет. — К тому же кретинам медали не дают. По крайней мере, так сказано в корабельном уставе.
— Но вы не доберетесь до «Зебры». Если вы меня потащите…
— Ты слышал, что я сказал? — оборвал его Хансен, — Мы тебя не бросим.
— Лейтенант совершенно прав, — подтвердил Роулингс. — Ты не годишься в герои, Забрински. Рожей не вышел. А теперь заткнись — я займусь твоим барахлом.
Закончив накладывать шины, я тут же натянул меховые рукавицы — мои руки в тонких шелковых перчатках уже одеревенели. Мы разделили на троих вещи радиста, надели снегозащитные очки и маски, поставили Забрински на одну ногу и, повернувшись лицом к ветру, пошли дальше. Точнее, заковыляли.
Наконец удача улыбнулась нам, причем как нельзя кстати. Казалось, мы ступили на замерзшую реку: ни торосов, ни глыб, ни разломов, ни даже маленьких трещин вроде той, в которую угодил Забрински. Сплошной ровный лед, выщербленный свирепыми ветрами и потому совершенно нескользкий.
Ярдов через триста Хансен, следовавший впереди, вдруг остановился, и мы наткнулись прямо на него.
— Пришли! — закричал он. — Ура! Мы пришли! Вы что, не чувствуете, чем пахнет?
— Чем?
— Сгоревшим топливом! Паленой резиной! Разве не чувствуете?
Я стянул маску, прикрыл нос от ветра и принюхался. Сомнений не было. Надвинув обратно маску, я покрепче веялся за лежащую у меня на шее руку Забрински и двинулся за Хансеном.
Через несколько футов ровный лед кончился, за ним начинался отвесный склон невысокого ледяного холма, и мы с большим трудом втащили Забрински наверх. С каждым шагом едкий запах становился все более ощутимым. Теперь первым шел я — повернувшись к урагану спиной и подняв на лоб очки, я освещал лед фонариком. Запах уже ощущался так сильно, что у меня засвербило в носу. Я повернулся к ветру, прикрыл глаза рукой, и в этот миг луч моего фонарика уперся во что-то большое и металлическое. Я поводил им. Во вьюжной мгле призрачно вырисовывался остов сборно-разборного домика типа «Ниссен», его наветренная сторона была целиком покрыта льдом, а задняя вся обгорела. Мы нашли дрейфующую полярную станцию «Зебра»!
Дождавшись своих спутников, я повел их вокруг мрачного обгорелого строения, которое когда-то было полярным домиком. Никто из нас не проронил ни слова. Затем мы снова повернулись лицом к ветру.
Дрейфующая станция «Зебра» состояла из восьми домиков, стоявших в два ряда параллельно друг другу, по четыре в каждом; расстояние между рядами составляло футов тридцать, а между домиками — не больше двадцати, для того, чтобы избежать возможного распространения пожара. Однако эта предосторожность оказалась напрасной. И винить в том было некого. То, что здесь произошло, могло привидеться разве что в жутком ночном кошмаре — взрывающиеся цистерны и разносящиеся по всей округе тысячи галлонов горящего топлива.
Восемь домиков по четыре в каждом ряду. Два крайних с каждой стороны сгорели дотла. От двойных атмосферостойких стен из прессованной фанеры с толстой прокладкой из стекловолокна и ваты не осталось и следа, сгорели даже крытые алюминием крыши. В одном из домиков мы обнаружили почерневший и обледеневший с наветренной стороны генератор. Он, так обгорел, что можно было только удивляться тому, какое пламя здесь бушевало.
Каркас пятого домика — третьего справа — выглядел точно так же, как и четырех предыдущих, разве что огонь покорежил его еще больше. Когда мы, подавленные, в молчании вели Забрински мимо него, Роулингс вдруг что-то невнятно прокричал, Я наклонился к нему, сдвинув назад капюшон.
— Свет! — повторял он. — Свет! Смотрите, док, вон там!
Это действительно был свет. Длинная узкая полоска странного белого света пробивалась из домика напротив. Повернувшись к ветру боком, мы потащили Забрински туда, где горел свет. Первый раз мой фонарик выхватил из темноты не оголенные стальные рамы, а настоящую стену, — это был единственный уцелевший домик. Почерневший, опаленный и покоробившийся, с грубо приколоченным листом фанеры на месте единственного окна. Свет пробивался из-за неплотно закрытой двери. Я потянул за ручку — петли заскрипели, и мы вошли внутрь.
Висевшая на закрепленном посреди потолка крючке лампа Кольмана, шипя, отбрасывала яркий свет, который, отражаясь от алюминиевого покрытия потолка, падал в каждый угол и освещал каждую деталь убранства домика размерами восемнадцать на десять футов.
Первой моей мыслью, тут же переросшей в печальную уверенность, от которой защемило сердце, было то, что мы прибыли слишком поздно. Меня охватила сильная дрожь — ничего подобного я не испытывал даже в жуткий полярный шторм, бушевавший снаружи. В своей жизни мне довелось видеть много мертвецов, и представшая предо мной картина была мне до боли знакома. Съежившиеся безжизненные тела под бесформенными охапками одеял, пледов и меха — я сомневался, что найду хотя бы одно, в котором билось бы сердце. Трупы лежали полукругом в дальнем от двери конце домика, близко друг к другу. Не было слышно ни звука, кроме шипения лампы да металлической дроби мельчайших льдинок о заиндевевшую восточную стену домика.
Мы усадили Забрински на пол, прислонили к стене, и Роулингс, освободившись от непосильной ноши, достал печку, снял перчатки и принялся разжигать таблетки сухого горючего. Хансен, затворив за собой дверь, расстегнул лямки битком набитого консервами рюкзака, и тот грохнулся на пол.
От завывания урагана, доносившегося снаружи, и шипения лампы царившая в домике мертвая тишина казалась еще более зловещей. И тут ее нарушил странный металлический стук, от которого я вздрогнул. А вместе со мной и один из «мертвецов». Лежавший ближе ко мне человек зашевелился, повернулся и сел. Он удивленно уставился на меня потухшими воспаленными глазами на изможденном, обмороженном и обгоревшем лице, обрамленном всклокоченной черной бородой. Потом обвел нас долгим немигающим взглядом и, покачиваясь и морщась от боли — гордость, как видно, не позволяла ему воспользоваться протянутой мною рукой, — поднялся на ноги. Потрескавшиеся, облупившиеся губы расплылись в ухмылке.
— А вы добирались чертовски долго, — слабым, хриплым голосом произнес он. — Я — Киннэрд. Радист.
— Хотите виски? — спросил я.
Он снова ухмыльнулся и, пытаясь облизнуть пересохшие губы, кивнул. После первого же доброго глотка у него перехватило горло, на глазах выступили слезы и, согнувшись в три погибели, он резко закашлялся. Когда он выпрямился, в его тусклых глазах появился блеск, на худых бледных щеках заиграл румянец.
