Николай Атаров - Смерть под псевдонимом
Его поразили горящие глаза Октавы. Дикий монах переживал свой рассказ всем существом. И все монахи безмолвствовали за столом.
— Они, — убежденно ответил Октава. — На рассвете старец Никодим благословил меня на бегство. Немцы строго приказали игумену, чтобы я оставался в монастыре, ждал. Чего?… — Октава вопрошал монахов, но никто за столом не мог бы ему дать ответа. — Чего же?… А я не стал ждать! Старец Никодим сказал мне: «Равно ненавистны богу нечестивец и нечестие его. Беги, чадо!» И я бежал по снежным перевалам Прилепа, через Вардар и Мораву. Вот ныне здесь я — в мирном краю. «Не было их вначале, и вовеки они не будут!»
Видимо, сильно выпил отец эконом, если, даже не дав монаху досказать мысль пророка Иезекииля, грубо съязвил:
— Это они испытывали тебя: с горбом проползешь ли в пещь огненную…
Однако никто не улыбнулся.
Полковник Ватагин внимательно слушал монахов. Странное чувство породил в нем рассказ горбуна. За войну он навидался гитлеровских палачей, забрызганных кровью тысяч людей. Он передавал военному трибуналу таких, кого даже в гестаповских канцеляриях почтительно называли «профессорами обезлюживания». Он лично допрашивал в Игрени тетю Лушу, «сестру милосердия», которая по приказу эсэсовцев отравила двести нервнобольных в психиатрической лечебнице, и он сам провел ее над раскрытыми ямами. И сейчас, в этой нелепой ночной встрече в горах Болгарии, Ватагин вдруг потеплел сердцем, слушая монаха, которого искушал сатанинский соблазн. Ему приятно было видеть человеческую душу, никак не погибающую на земле в твердых законах добра и зла, пусть хотя бы в пределах монастырского суеверия.
Игумен стоял у растворенного окна, положив пухлые руки на старую железную решетку, и слушал: в глубине ущелья шли танки.
Полковник поднялся и сердечно поблагодарил монахов.
— Помолимся, братья, за русское оружие, — сказал игумен.
И все монахи разом встали из-за стола к потянулись из трапезной по тем же галереям и террасам, по которым два часа назад прошел полковник, во двор, к выдолбленной в скале часовенке.
Ватагин и Славка проследовали в конце монашеского шествия. Молодой месяц светил над скалой. Полковник простился с игуменом, наотрез отказавшись от постели. Спать будут все в машине. На заре дальше в путь.
Шустов уже сидел в кабине. Было без слов понятно, как он взбудоражен неожиданной встречей. Ватагин подсел рядом, дверку оставил открытой:
— Отдохнуть да ехать дальше… Горбун тебя не споил? Родственные вы натуры: у того тоже воображение играет.
— Спросите его, как он попал в альбом. Заставьте объяснить… — горячо зашептал Шустов.
— И не подумаю. Вопросы задают подследственным. А с прочими… так, шуткуют.
Из часовенки доносились могучие звуки хора, выделялся голос македонца. Они молились за счастье русского воинства. Песня их сливалась с рокотом Янтры на дне ущелья, с ревом проходящих на Софию танков.
И вдруг горбун возник в открытой дверке машины. Откуда он взялся? Он приблизил свое лицо к лицу полковника и зашептал в неистовом исступлении:
— Говорю вам: она смеялась, и адская свеча горела в ее руке!
— Магний она, что ли, зажгла?… — рассмеялся полковник. — Поди ты прочь, монах! — не то шутя, не то серьезно сказал полковник. — Смиряй себя молитвой и постом…
Славка не выдержал и выскочил из машины. Он схватил монаха за руку:
— Так кто ж она была?
— Наваждение. Туман…
— Постой, постой, в наш век техники и туман можно сфотографировать. — Младший лейтенант вытащил альбом из-под сиденья. — Узнал бы ты ее?
— Узнал бы!
— А ну, узнавай…
Монах не видел в темноте. Шустов включил фары, и горбун, странно согнувшись в ярком свете, стал нетерпеливо листать страницы альбома. Он вглядывался, не узнавал и снова листал нетерпеливо. Нервно раздуты были крылья его орлиного носа. Губы поджаты как бы для тонкого свиста… Это была минута напряженного ожидания, когда монах и младший лейтенант, казалось, забыли обо всем на свете. Вдруг неподвижное, сумрачное лицо горбуна исказилось, как от боли. Он ткнул пальцем в один из снимков. Славка сунулся и отпрянул: то была фотография хозяйки альбома, седой красавицы из Ярославля, которой посвящены были многие надписи на обороте, — Мариши, Марины Юрьевны…
— То не соблазн бесовский, это она! — крикнул монах. — Кровь и убийство владеют ими! Руснаки, верьте мне…
И горбатая тень его разом истаяла на монастырском дворе.
— А ведь разведчик ты липовый, — оскорбительно спокойно заметил Ватагин. — Где выдержка? Что, не смогли бы мы его допросить в более удобной обстановке?
С этой минуты до самой Софии полковник отчужденно молчал, игнорировал самое существование адъютанта. Отношения — строго уставные. Только на перевале, когда, сознавая свою вину, Шустов мрачно гнал машину, а впереди замаячил хвост танковой колонны, Ватагин суховато напомнил:
— Обгон ведет к аварии.
Больше ничего не сказал. Лицо абсолютно невыразительное. Но Славка только глянул и сразу понял, что это не случайная фраза, а упрек за монаха. Если так — значит, полковник скоро сменит гнев на милость. И всю дорогу, сбавив газ, Шустов ехал с сияющим лицом, с тем выражением избегнутой опасности, которое было так хорошо знакомо полковнику.
16
После ночлега в горном монастыре и затем въезда в Софию с передовыми танковыми бригадами Шустов чуть не целую неделю не заговаривал с полковником об альбоме. Ватагин никуда не выходил из отведенного ему особняка: там обедал, спал, там и работал. Офицеры разместились в том же доме. Славка иногда ночевал во флигеле, а чаще прямо в приемной. У ворот стояли часовые. В глубине по-столичному асфальтированного двора была поставлена на колодках походная радиостанция. Круглые сутки дежурили два «виллиса» и «эмочка».
С той минуты, как Шустов показал бесноватому монаху фотографию и тот узнал в ней свое ночное видение, Ватагин резко оборвал Славкину болтовню. Он как будто даже совсем пренебрег Мишиной находкой, и альбом находился теперь в архиве у Шустова.
Облазив с оперработниками народной милиции чердаки и подвалы здания бывшего германского посольства, Бабин не нашел даже следа радиостанции, но в первую же ночь в Софии снова перехватил шифрованные переговоры. Возникла версия, что гитлеровская радиостанция кочует на машине, потому что только по ночам ее и засекают. Доложили полковнику — тот промолчал. Верный признак, что недоволен ходом дела.
Ватагин работал днем и ночью. Дело с внезапной вспышкой сапа оказалось заслуживающим внимания разведчиков, и даже осторожный начальник Ветеринарного управления после нескольких консультаций с болгарскими специалистами признал, что главный ветеринарный врач, видимо, прав: характер распространения эпизоотии, возникновение очагов сапа именно на возможных путях следования советских войск, наконец исключительно острый тип заболеваний подсказывают наличие фашистской бактериологической диверсии.
